Когда жена, собрав детей и громко сообщив, на чём она вертела всю эту семейную жизнь, хлопнула дверью, Ёршиков запил. Запил бессмысленно и беспощадно, как только может сорокалетний брошенный мужик в приграничном посёлке. Собственно, жена потому и ушла, что не смогла терпеть больше его тихое домашнее пьянство: подрастали сыновья-близнецы. Ёршиков не сделал даже попытки остановить её, ясно понимал, что бесполезно, но и поговорить по душам, открыто признать свою несостоятельность не мог. Мешало извечное «мужики не плачут!», «это всё сопли» и так далее. Было непонятно, как после отпуска возвращаться на службу, как отвечать на вопросы и смотреть в глаза докучливым сослуживцам. Это ещё больше обостряло и без того горькое горе Ёршикова, и он топил его в разнокалиберной стеклотаре всего подряд, поэтично представляя, что его брошенность – это корабль в бутылке, вроде тех сувениров, что везут с морей. Жену он не винил. Она прошла с ним все тяготы армейского быта, пыталась заставить его учиться дальше и идти по карьерной лестнице, разумно вела дом и, несомненно, мужа любила. Только Ёршикову карьера была ни к чему. Он не хотел её. Ему нравилась служба, обязанности прапорщика, небольшая квартирка с фиалками на окнах, магазин за углом, где можно было в любое время суток купить пивка, а то и чего покрепче. Это было его жизнью, и в ней всему было своё место. Ёршиков боялся, что однажды снова произойдёт что-то такое, что нарушит эту упорядоченность. Он цеплялся за неё, будто ребёнок за карусельную лошадь. Она, как и алкоголь, была для него иллюзией стабильности, где никто не болел, не ссорился, не умирал. Она не требовала объяснений или откровенных разговоров, в неё можно было спрятаться, предварительно накатив, в ней же потом и проснуться. И самое главное, в этой стабильности можно было молчать, не подбирать мучительно слова – он никогда не умел этого, с детства памятуя наставление отца: мужики сопли не разводят! Ему казалось, что стабильность вещей и поступков и есть стержень жизни. Алкоголь помогал надёжно упрятать всё, что нарушало привычный ритм, вызывало эмоции и выводило из равновесия ощущением собственной ущербности.
Сначала, после ухода жены, Ёршиков бесцельно шлялся по квартире, тосковал по детям, переставлял тарелки, вспоминал, что нужно полить цветы. Потом перестал заправлять постель, ложился спать прямо в одежде, долго возился, вздыхал по жене: «Эх, Ольга, Ольга», а потом и вовсе перекочевал в гостиную, поближе к телевизору, выставив на журнальном столике припрятанную от жены алкогольную батарею. Цветы засыхали, как и немытые тарелки в раковине на кухне. Зато Ёршиков просыхать перестал.
Он завёл себе ритуал: пил две рюмки, одну за другой, закусывал остатками еды из холодильника и ждал. Потом выпивал ещё две, снова закусывал. Голова прояснялась, становилось тепло и легко, и, главное, приходило состояние, которое ему самому нравилось, в котором он сам себе был интересен и в котором не мучили воспоминания. Приходила какая-то мудрость, и он начинал разговаривать сам с собой. Разговаривать умно, логично, с доказательствами, которые в трезвом состоянии он просто бы не нашёл да и рта бы не раскрыл, – был молчуном. Постепенно время слилось в одни непрерывные сумерки, в которых Ёршиков приходил в себя, открывал очередную бутылку, иногда добирался до холодильника, чтобы найти там завалявшийся сырок, и снова убаюкивался под бормотание телевизора. В зыбких пьяных снах ему виделись события далёкой давности, родной забайкальский городок с довоенными бараками и домишками железнодорожников, уже лет сто карабкающихся на пологий холм, с двумя станциями: старой – деревянной и относительно новой – каменной, приземистой, словно растекшейся по перрону. Отец работал по сменам на железной дороге, мать – на трикотажной фабрике. Считалось, что они удачно устроены, поскольку другой работы в городе не было. Жители перебивались огородами или подавались в крупные города. Ёршиков так ясно видел всё это, что даже во сне щемило в груди. Он сонно возил руками по мятой футболке и печально бормотал.
В одном из таких снов он увидел свой город с высоты птичьего полёта. Городок всегда снился ему в середине лета, наполненным зеленью и обласканным бескрайним небом. Зависнув в воздушном потоке, Ёршиков присматривался к изломанным линиям улочек, до которых, так же как и тридцать лет назад, никак не мог добраться асфальт. К белому храму в окружении серых хрущёвок, к холмам, густо усыпанным огородами. Там, внизу, жили люди, дети носились во дворах, поезда шли по расписанию, и не было ничего, что нарушило бы этот столетний уклад. На одной из улочек он вдруг увидел отца. Отец стоял, запрокинув голову, грозил ему пальцем и, судя по движению губ, ругался. Земля начала стремительно приближаться. Стало жутко, что сейчас он окажется лицом к лицу с отцом, живот скрутил спазм, и Ёршиков вынырнул из сна в тёмную прокуренную гостиную. Спал он недолго – хмель не успел выветриться из чумной головы. Но осознание места всё же было. Ёршиков, все эти дни убегавший от неприглядной своей реальности, с трудом сел и сфокусировался на журнальном столике.
Потянулся к бутылке, но промахнулся, только задел её негнущимися пальцами. Бутылка покатилась по столу, распространяя запах скисшего пива. Рука упала в пивную лужицу на столе. Ёршиков скривился, подтянул руку к себе. Медленно вытер об колено. Запах стал сильнее. Ёршиков хотел сплюнуть на пол, попал на штанину. Потянулся вниз другой, чистой рукой, потерял равновесие, откинулся назад, на диван. В лицо светило белёсое око телевизора. В нём, кажется, шёл снег. В белом месиве возилось что-то пятнистое и тоненько плакало. Ершиков собрался с силами и посмотрел в белёсое око. На обочине трассы трое парней ломали здоровенную клетку со щенками. Мелких было штук пять, не меньше. Звуки доходили до Ёршикова как сквозь вату, но он понял, что клетку выбросили на дороге в мороз.
– Вот же сссшшшшууу... – он попытался выразить негодование, но распухший язык застрял на этом «ууу», и слова не получилось.
Хотелось пить.
После нескольких неудачных попыток он всё же встал и, прикинув, что до ванной ближе, чем до кухни, побрёл в коридор. Ноги не слушались, но Ёршиков упрямо шаркал пятками, держась за стенку. В прихожей силы кончились, и он упёрся головой в дверь ванной, рассудив, что присаживаться на тумбочку не стоит: не сможет встать. Стало страшно за себя и обидно. Совсем как в детстве, когда он однажды содрал до мяса сразу обе коленки и отец, вместо того чтобы утешить, запретил плакать.
– Слышь, мужики не ревут! Ни-ког-да! Понял ты?! – указательный палец с грязным обломанным ногтем пьяно качался у лица Ёршикова. Он цепенел от ужаса, содранные коленки невыносимо саднило, и хотелось в туалет. Но Ёршиков жмурился, сдерживал слёзы, и ему казалось, что они тоже не хотят, чтобы отец их видел, и капают куда-то внутрь.
Внезапно заросший лебедой двор широкой волной затёк в прихожую, прямо под ноги. Ванька и Данька, сыновья, появившись неизвестно откуда, стояли за спиной Ёршикова по стойке смирно, старательно вытянувшись и, кажется, не моргая. Жёлтый плафон на стене скупо освещал прихожую и лица сыновей. Они делались нечёткими и размытыми. Ёршиков удивился. Как так вышло? Вот и отец вроде тут живой, и дети уже подросли, а друг друга не знают. Хотя какой отец? Он же умер давным-давно. Откуда он во дворе? И почему там лето и день, когда сам Ёршиков в тёплых подштанниках и в квартире на часах ночь? Во дворе в сандаликах был пятилетний, а сейчас чувствует, что небрит, и пьян, и как-то странно стар. И ноги вот уже не держат – стоит, упирается в чёртову дверь. И пацаны наверняка что-то натворили – раз молчат, будто воды в рот набрали.
– Ну что, бойцы? – Ёршиков всё же сделал шаг назад, отлепился от двери, мотнул головой, избавляясь от ненужных мыслей, и грузно сел на тумбочку. – Давайте... это... шагом марш в угол... оба! Как учил!
Пацаны дружно отдали честь, развернулись и, оттягивая носки, промаршировали к кладовке. Ёршиков пошевелил пальцами ног, тёплая духмяная трава защекотала по икрам. Вспомнил, что Ольге в степном городке не хватало именно этого: запаха свежей травы. Хотел позвать детей, но зелёный ковёр под ногами вдруг схлынул, обнажая коричневый линолеум, и растаял. Внутри разом похолодело. Окраиной сознания он понял, что всё это ему привиделось, что это пьяный бред и не приходил к нему отец, и детей в квартире не было и нет, а есть ночь, работающий телевизор и жажда. Ёршиков посидел немного на тумбочке, успокаивая сердцебиение, потом встал. Долго шумел холодной водой в ванной, сунув бредовую голову под кран. Нащупал непослушной рукой полотенце. Его, синее, одиноко висело на крючке, и рядом больше не было ни одного – ни детских, ни Ольгиного.
Квартира напоминала сарай. Пустые бутылки валялись на полу. Окурки серой кучей лежали вокруг переполненной пепельницы, на которую падал свет фонаря за окном. И ещё был запах, который Ёршиков ощутил только сейчас: смесь засохшего сыра, перегара и окурков. Тот самый запах, который иногда чудился ему именно в промозглые ночи даже в уютной квартире.
Однажды такой ночью, схватив маленького Ёршикова в охапку, мать бежала вниз по переулку, спасаясь от пьяного отца. А потом они прятались в затхлом подъезде деревянного барака. Мать так и простояла до утра в тёмном углу, держа его, пятилетнего, на руках. Он помнил, как рёбрами втискивался в худое материнское тело, вжимался лицом в её плечо, как от страха слабели руки на её шее и его тошнило от запаха мочи и размокших окурков. Как ночевали потом у каких-то знакомых: он помнил комнату с пёстрым ковром, лоскутное одеяло, бутылочку с корвалолом и травяной чай. Как соседские мужики ломали входную дверь в их квартире, уже после поспешного отъезда отца, как выносили на помойку сломанную мебель, как меняли замки. Но и после этого он долго не мог спать, вскакивал в темноте, прислушивался к шорохам в подъезде, и сердце выскакивало из горла. Ёршикову казалось, что отец вернётся.
Через много лет, уже отслужив срочку, он ездил к отцу в соседний город, такой же унылый и потрёпанный, как и все городки, стоящие на железной дороге. Не то чтобы Ёршиков жаждал повидаться – подействовали материнские уговоры: отец всё-таки. Жилище отца встретило его всё тем же застоявшимся запахом табака и алкоголя. Ёршиков понял, что это была не самая лучшая идея – встретиться через столько лет, но за стол с отцом сел. И даже привёз с собой гитару. То ли хотел произвести впечатление, то ли для дружеской обстановки – Ёршиков и сам толком не знал. Но гитара в руках придавала уверенности.
Тут же вспомнилось уничижительное «лабух», брошенное отцом негромко, когда Ёршиков, поняв, что общение не клеится, вышел на лестницу покурить. За стол он уже не вернулся – так и ушёл гордо, в чужих тапках по снегу. Переночевал на вокзале и уехал первым поездом. Гитару ему привезли через несколько дней, неловко поставили через порог, сказали что-то, в сущности, незначащее и пустое и торопливо спустились по лестнице. Кто привёз гитару, Ёршиков не помнил. Да и не хотел. На долгие годы она заняла на стене место почётного висельника с красным бантом на грифе. Красный терялся на фоне ковра, и иногда мать меняла его на синий. Отца Ёршиков больше не видел. Из воспоминаний остался запах, ночь в подъезде барака и палец с грязным ногтем, качающийся у лица: «мужики не плачут!».
Теперь этот запах плотным полотном накрыл квартиру. Ёршиков уже бодрее пересёк гостиную и открыл форточку. В лицо ударил декабрьский ветер, обжёг свежевымытую кожу. Ёршиков вытянул голову, вдохнул морозный воздух, в голове прояснилось. Но от этого стало ещё тоскливее. Ольга, дети – они казались ему теперь чем-то недостижимым и утерянным безвозвратно. Как будто умерли. Ёршиков испугался этой мысли и суеверно переиначил про себя фразу. Всё уже случилось ведь, давным-давно, в другом городе, с другой женщиной, тоже любимой.
Справа по-прежнему бубнил телевизор. Кажется, там были всё те же спасённые щенки. Ёршиков зябко повел плечами и отошёл от окна, но закрывать форточку не стал – пусть выветрится ненавистный запах. Сел на диван и уставился на экран. Нужно было собрать себя в кучку и подумать, что делать дальше. На экране кормили спасённых щенков. Они визжащей ватагой суетились вокруг мисок – уже в тёплом помещении, куда их, по-видимому, привезли спасители. Один, самый маленький и слабый, не успевал за остальными, только тыкался в ноги людям, вилял белым смешным хвостом и тоненько скулил. Ёршиков смотрел на белый хвостик, и в груди поднималась болезненная волна, взявшаяся именно сейчас неизвестно откуда. Волна затопила грудину, поднялась к горлу, Ёршиков, пугаясь звука собственного голоса в пустой квартире, вдруг произнёс: «Коленька...» И зарыдал безысходно и яростно, захлёбываясь слезами.
Маленький нерождённый Коленька. Сынок, которого они с первой женой так и не дождались. И молодая жена в тот далёкий, покрытый туманом времени день тоже не дождалась его со службы.
Её нашли ближе к вечеру, когда горячая вода просочилась к соседям. Ёршикову сообщили не сразу, сначала долго вытаскивали распухшее беременное тело из кипятка, плакали, собирали, обжигаясь, воду полотенцами, ждали бесполезную скорую. А потом, почерневший и постаревший в один миг, Ёршиков сидел на табуретке, смотрел на кафель, на раскоряченную ванну, где до этого с остановившимся сердцем лежала жена, и всё, абсолютно всё было поздно и бессмысленно.
Своего ребёнка впервые он увидел в гробу. Кто-то решил, что не стоит хоронить вот так – с большим животом. Младенца извлекли, завернули в белое одеялко и положили матери под руку. Была в этом для Ёршикова какая-то сладкая извращённость. Он смотрел на бледное личико мальчика, на изгибы бровей жены, и внутри его сердце истекало нежностью. Где-то на задворках проступало осознание невыносимого горя, но Ёршиков отодвигал его: потом, потом, не сейчас! Он сидел рядом с гробом и в мыслях нянчил их, укачивал на руках, было солнце. И не было для него никого вокруг. Так же отрешённо Ёршиков стоял и на кладбище. Он так и не бросил горсть земли. Не поехал в кафе на поминки. Вернулся прямиком домой, прошел по затоптанным, будто чужим для него комнатам, огляделся. Потом принёс с балкона чемодан. Так и не упавшие ни разу слёзы текли куда-то внутрь. Текли таким бурным потоком, что горчило во рту, заполняли какой-то странный мешок в солнечном сплетении. Он становился тяжёлым, влажным, потом начал твердеть и в конце концов превратился в большой камень. Ёршиков чувствовал его, сутулился под тяжестью, но пустые, разом выцветшие глаза так и не увлажнились.
Чемодан чернел своим распахнутым зевом. Ёршиков просидел рядом с ним так долго, что потерял чувство времени. В дверь кто-то стучал, но мозг отказывался давать телу команду встать. Потом оказалось, что за окнами уже рассвет, что вставать всё-таки надо и надо начинать жизнь заново.
В части ему быстро справили перевод. Степная окраина, залитая жарой и солончаками, приняла его с одним-единственным чемоданом как долгожданного родственника.
Ёршиков рыдал. Рыдал впервые в своей сознательной жизни. Глотая горькую влагу, размазывая слёзы по лицу, он трясся крупным телом, качался вперед-назад на своём диване, подвывал и скулил, и казалось, что, прорвавшись наконец наружу, его слёзный поток никогда не кончится. Он наконец через много лет оплакивал первую жену и первого сына, оплакивал детство, отца, про которого говорили, что он умер, сидя на автобусной остановке, мать, бившуюся за возможность дать единственному сыну лучшую жизнь, оплакивал свою, как он думал, бестолковость и внешнюю чёрствость, которая загнала его в теперешнюю боль и очередную потерю. А когда всё-таки слёзы закончились, опухший и совершенно трезвый Ёршиков свернулся калачиком и уснул.
Утро следующего дня началось в обед. Ёршиков лежал на диване, мёрз: ночью забыл закрыть форточку – но глаз не открывал. Потом, прислушавшись к себе, удивлённо обнаружил тишину. Не было ни жажды, ни головной боли, а самое главное, не было привычного камня в груди, как будто ночью его размыло и он вышел из глаз мелким песком.
Полдня Ёршиков сосредоточенно скрёб засохшую насмерть посуду, выносил под осуждающие взгляды соседей пустые бутылки, копался в цветочных горшках и намывал полы. Занимая себя домашними делами, он старался прогнать предательскую мысль о том, что Ольга больше не захочет вернуться. Но уже вечером, наглаживая форму, поймал себя на какой-то песенке.
Утро вплыло в служебный пазик морозным солнечным пятаком. Ёршиков спрыгнул с подножки, отмечая про себя странное чувство умиротворения.
Начальник, невыспавшийся усталый майор, в кабинете долго рассматривал его лицо. Слухи о семейных неурядицах сюда уже дошли.
– Происшествий нет, – просто сказал Ёршиков, протягивая отпускной лист.
В секретариате рыженькая суетливая Сонечка участливо заглядывала в глаза, накручивала непослушный локон на пальчик и вздыхала. Сонечке очень хотелось замуж, и флегматичный Ёршиков казался ей воплощением мужской надёжности. Она непостижимым образом, конечно, тоже знала об отъезде жены и была уверена, что такой момент никак нельзя упускать. Но все её попытки вовлечь Ёршикова во фривольные разговоры обычно заканчивались тем, что он отшучивался каким-нибудь анекдотом и давал дёру, смешно размахивая при ходьбе одной только правой рукой. Он не задержался и в этот раз. Вежливо улыбнулся Сонечке с высоты своего немаленького роста, собирая морщинки у глаз, и скрылся за дверью.
Все, кого он успел встретить, пока не поставили приказ, смотрели сочувственно. Но Ёршикова это не задевало. Он понимал, что теперь его будут обсуждать, но относился к подобному просто. Здесь все всех обсуждали.
Он стоял у шлагбаума, щурился от ярких лучей, скачущих по снегу, и вспоминал, как познакомился с Ольгой. Здесь же, на этом пропускном пункте. Он помнил этот день так ярко, как будто это было вчера. Тогда лето стояло сухое, с бешеным солнцем, от которого страдали все. К шлагбауму ползла ржавая «Нексия», под самую крышу забитая грязными баулами, рядом с ней шли шесть замученных потных узбеков с паспортами в руках. Напустив на себя грозный вид, Ёршиков, тоже одуревший от жары и бесконечной вереницы автомобилей, буркнул: «Пешком нельзя!»
«Да вот же наша машина», – двенадцать рук дружно взметнулись в сторону «Нексии».
Ситуация повторялась от одной машины к другой, но Ёршиков, предвкушая забавную картину, скомандовал: «Тогда и залезайте в неё все!»
И в метре от шлагбаума узбеки начали запихивать друг дружку в машину и затаскивать баулы к себе на колени. Ёршиков весело наблюдал за их почти безнадёжной возней. Наконец последняя узбекская конечность оказалась чудом впихнута в салон «Нексии», шлагбаум открылся, машина проехала три метра, и всё повторилось сначала. Теперь, чтобы предъявить паспорта, все выковыривались из салона, как изюм из горячей булочки. Ёршиков усмехался, и, кажется, его даже перестало мучить нестерпимое степное пекло. Тогда же он и познакомился с Ольгой. На фоне пересекающих границу людей, чьи лица он не запоминал, тоненькая девушка на сером «Ланосе», подъехавшем после узбеков, выделялась смелой короткой стрижкой и абсолютно прямой спиной. Она держалась так, словно весь громадный бедлам из автомобилей, людей и вещей, творившийся вокруг, её вовсе не касался. Ёршиков принял документы из наманикюренных пальчиков и, удивляясь сам себе, вдруг тихо попросил телефон. Писать было не на чем, но Ёршиков запомнил и так. Начались звонки и редкие встречи. А потом она приехала к нему и осталась. Ёршиков никак не мог запомнить, где и что у него теперь лежит: вещей как-то разом прибавилось. А ещё он с трудом привыкал к тому, что его теперь ждут, что он нужен. За несколько лет вдовства он покрылся одиночеством, как чешуёй, и безоговорочно принимал этот печальный статус. С Ольгой надо было меняться. И это составляло для него большую проблему.
Из них получилась странная пара. Прапорщик-молчун и разговорчивый банковский работник. Седина в пшеничных волосах и чёрный огонь непослушного «боба». Они дополняли друг друга и были совершенно разными. Наверное, поэтому и дети у них вышли яркие, пшеничные, падкие на шалости и сладости. И сколько они жили вместе, Ёршикову всё не верилось, что это наяву, казалось, что он спит. А когда проснётся, окажется, что он до сих пор в затоптанной чужой обувью комнате, рядом с пустым чемоданом, а в окнах рассвет, и надо начинать жизнь заново. Ёршиков пугался этих мыслей и уходил в себя, отгораживался от семьи, опасаясь, что придётся признаваться в своих страхах жене. По застрявшему намертво принципу, он скорее дал бы отрубить себе руку, чем открылся близкому человеку. Он знал, что Ольга поняла бы: она была искренней, вовлечённой в его жизнь и во всё, что с ним происходило. Но каждый раз, когда наступал момент истины, в груди начинал шевелиться тот самый каменный мешок, который намертво преграждал путь словам. Ёршикову в такие минуты не хватало воздуха, голову обдавало кипятком, и он схлопывался на глазах, как мыльный пузырь, буквально переставал существовать. Было неловко и стыдно, но он повторял про себя привычную мантру: «мужики не плачут!». И этот постулат применял ко всему, что требовало хоть какого-то проявления «немужских», по мнению Ёршикова, эмоций. Обычно после таких нервных ситуаций он с двойным рвением хватался за то, что считал постоянным: сначала за службу, потом за машину. Со временем одной из таких постоянных составляющих в его жизни стал алкоголь.
Сейчас, с удовольствием вдыхая морозное светлое утро, он тасовал в памяти все эти картинки прошлого уже без прежней боли. Даже чувство вины перед Ольгой и детьми притупилось, уступая место осознанию себя и плану по спасению семьи. Ёршиков выстраивал в голове цепочку своих изменений и понимал, что всё произошедшее должно было случиться. И даже хорошо, что случилось, свелось в одну точку, вытряхнуло из него каменный мешок воспоминаний и побегов в себя. И сколько ещё вытряхнет, бог знает. Наверное, Ольга была права, как-то предложив ему обратиться к психологу. Теперь это точно надо сделать.
«Ради нашей семьи. Мёртвым мёртвое, живым живое», – подумал Ёршиков, слушая ленивое переругивание собак в вольерах. Собаки.
Мысли перетекли на телевизионный сюжет той самой ночи, когда Ёршикову привиделся покойный отец, марширующие дети и трава в квартире. В детстве он никогда не просил завести собаку, как это делали все соседские мальчишки. Не потому, что не хотел, именно хотел – до колик в животе, а потому, что боялся: отец по пьяни выбросит или, чего доброго, покалечит животное. Ёршиков медленно двинулся вдоль шлагбаума.
«А кто мешает сделать мне это сейчас?» – подумал он, проговаривая про себя слова в такт шагам.
Редкие автомобили, пересекающие границу, уже не вызывали у него былого раздражения. Оказалось вдруг, что в них едут вполне дружелюбные нормальные люди, что он, Ёршиков, им странным образом симпатичен.
Мелкие снежные иголочки парили около него в солнечном свете, кололи щёки, таяли на выдохе. И, кажется, первые шаги к налаживанию жизни были сделаны.
Приют для собак Ёршиков нашел в соседнем городе. В том, куда переселилась к родным Ольга с детьми. В первый же выходной поехал наобум, не зная толком, где находится приют и что надо, чтобы взять собаку.
После получасового кружения по дачной окраине, возле небольшого лесочка, он увидел высокий зелёный забор. На стук отозвался разноголосый собачий хор, и калитка открылась.
– У нас средств не хватает, чтобы всё это обустроить. Выкручиваемся, как можем, – миловидная девушка с тонким хвостиком на затылке огорчённо махнула рукой на картонные коробки в углу двора. Все они были накрыты тряпками, остатками одеял, ковровых дорожек и кусками неведомого материала, в прошлой жизни, несомненно, являвшего собой что-то ценное и значительное. В коробках жили собаки. В глубине двора за металлическими решётками находились вполне приличные утеплённые вольеры. Девушка вела Ёршикова по участку, показывая нехитрое «собачье» хозяйство.
– Новоприбывших много. К зиме обычно привозят тех, кого хозяева на дачах бросили. Или на улицу выгонять жалко – так сдают нам.
Ёршиков смотрел на утоптанную десятками лап площадку в центре двора, на обитателей коробок и вольеров, высунувшихся наружу: кто настороженно, кто радостно, а кто захлёбываясь в злобном лае, – и думал о том, что его место для души, которое он безрезультатно пытался отыскать в служебных буднях, именно здесь. Что он с радостью бы помог расстроенной девушке и с коробками, и с вольерами, и с уходом за больными собаками. Потому что здесь находилась невысказанная мечта его детства. Да что его – дети сколько раз просили собаку. А ему всё было некогда.
Конечно, ничего этого он не смог бы объяснить милой девушке с тонким хвостиком. Он просто спросил:
– Если из деревянных поддонов тёплые будки сделать, пойдёт?
Девушка вскинула удивлённые глаза и заулыбалась, кивая.
Весь следующий месяц Ёршиков метался между службой и приютом. Готовился к выходным: искал инструменты, старые ватники, всё, что пригодится в новом деле. Владельцы не могли нарадоваться, а он пилил, сколачивал, утеплял, устанавливал и снова пилил. Ему казалось, что ничего и никогда до этого он не делал с таким удовольствием. Все квартирные и гаражные ремонты в его жизни не могли сравниться с этим щемящим чувством нужности и полезности тем, кто не мог сам о себе позаботиться. Постепенно собаки привыкли к нему. Некоторых ему доверяли выгуливать в лесочке неподалёку. С другими он подолгу беседовал в вольерах, кормил, обрабатывал раны. Неожиданно сам для себя он обнаружил, что свойственная ему молчаливость уступила место открытости. Девчонки-волонтёры интересовались его семьёй, службой, людьми, с которыми сталкивала его жизнь. И он чувствовал, что этот интерес неподдельный. Все нерассказанные истории, печальные и смешные, которые раньше он прокручивал только в своей нетрезвой голове, теперь нашли благодарных слушателей. Слова, непроизнесённые вслух, важные и нужные, много лет по дурацкому завету капавшие внутрь него, ни разу до сих пор не знавшие звучания, обрели реальную жизнь. Иногда на душе скреблись кошки: смерть первой жены и ребёнка он не обсуждал даже с Ольгой – в самом начале отношений просто поставил перед фактом. А на расспросы работников приюта отвечал откровенно, ничего не скрывая. Но эта откровенность давала ему возможность дышать и ощущать себя живым и сильным мужчиной. И Ёршиков говорил. И дышал полной грудью.
В один из дней в приюте случилось пополнение. У ворот остановилась машина, и крашеная блондинка в длинной шубе без лишних церемоний вручила отворившему калитку Ёршикову тряпичный кулёк:
– Это выбраковка. Последыш. Никому не продашь, а у нас репутация. И на улицу жалко.
Кулёк возился в руках и повизгивал. Ёршиков молча закрыл калитку перед лицом оторопевшей блондинки и развернул тряпку. Светленький, кофе с молоком, хаски глянул из кулька, и Ёршикову на миг показалось, что в глазах щенка самая настоящая безнадёжная тоска.
...Он помнил, как рёбрами втискивался в худое материнское тело, вжимался лицом в её плечо, как от страха слабели руки на её шее и его тошнило от запаха мочи и размокших окурков...
Ёршиков расстегнул куртку, засунул щенка поближе к телу и поспешил в вагончик персонала, стоящий в глубине двора.
Щенок оказался абсолютно здоровым, только что мелким и одно ухо росло неправильно: немного в сторону. Такого, действительно, не повезёшь на выставку и не продашь за хорошие деньги. Его мелкость компенсировалась темпераментом. Он постоянно находился в движении. Не было такого закоулка в приюте, куда бы он не залез, не было такой собаки, к которой бы он не пристал с намерением поиграть. Осторожность, присущая породе, обошла эту мелюзгу стороной. Щенок был своевольным, упрямым и не в меру общительным. Хозяином он признавал Ёршикова. Тот каждый раз покидал приют с тяжёлым сердцем: а вдруг кто обидит, а вдруг недосмотрят – щенок ведь как броуновское движение. Но, приезжая в ближайшие же выходные, находил подопечного в полном здравии и добром расположении духа. Все в приюте уже знали, что щенок точно обретёт дом. Были сделаны почти все документы на собаку, только договор о передаче составлять не стали – и так видели обоюдную любовь и отношение Ёршикова к животным.
Ёршиков тоже это знал и даже уже кличку дал в соответствии с нравом собаки – Бендер. «Совсем как Остап», – смеялись сотрудники, подразумевая шкодный нрав Бендера. Но Ёршиков медлил. Ему не хотелось забирать подвижную, общительную собаку в пустую квартиру. Хотелось в семью. И сколько бы раз за последний месяц он ни откладывал разговор с Ольгой, беседа должна была состояться, для начала хотя бы по телефону. Его тревогу облегчало то, что он знал: Ольга постоянно звонила соседям узнать, как он. Значит, ждала, когда он оклемается или вдруг, не дай бог, ему понадобится помощь.
И он позвонил. Вышел за калитку в лесочек и позвонил. Она ответила сразу, как будто сидела с телефоном в руках.
– Оля... – чувство вины, старательно им проживаемое как неизбежность, всколыхнулось с новой силой.
Она помолчала, потом вздохнула в трубку:
– Как ты, Костя?
Ёршикову хотелось провалиться сквозь землю, и ещё он был абсолютно точно уверен, что на том конце слышно, как у него выпрыгивает сердце.
– Я больше не пью, Оля. Совсем. Вот дело себе нашёл тут помимо службы. Может, приедешь с мальчишками, посмотришь? – он набрал в лёгкие побольше воздуха и, радостно отмечая про себя необыкновенную лёгкость внутри, сказал: – Возвращайтесь домой. Я без вас не могу. И не подведу больше!
Ворота приюта были распахнуты настежь. Собаки шумно суетились в вольерах, ожидая прогулки. Широкой лопатой Ёршиков сгребал снег за ворота. По образовавшемуся огромному сугробу звонко лающим кофейным пятном ползал неугомонный Бендер и хватал падающих Ёршиковых-младших за рукава. Ваня и Даня повизгивали не хуже Бендера, и все, кажется, были абсолютно счастливы. Бендер сегодня наконец-то ехал домой в семью.
Ёршиков поглядел на Ольгу. Она стояла в хороводе тихо падающих снежинок и улыбалась ему. Конечно, многое ещё предстояло обсудить, прочувствовать, изменить. А ей и вовсе постараться заново ему поверить.
Ёршиков размахнулся и поддел новый тяжелый пласт снега. В носу защипало, сделалось больно глазам, и крупными каплями по лицу потекли слёзы. Ёршиков размазал их широкой жёсткой рукавицей и тоже улыбнулся Ольге:
– Главное, что не внутрь.
