Стоял над обрывом Желтой реки дом, неприметный, старый, уже почти развалился, кажется, дунешь – и в пыль разлетится. Жил в том доме желтый старик – нет, не китаец, а просто пожелтевший от старости до воскового какого-то цвета. Так и звали его – Свечка, потому что имени его никто уже не помнил.
Ходили про Свечку страшные слухи: будто, если туман над рекой начинает под вечер стелиться, то в дом его путь заказан, а тот, кто пойдет, утром окажется в канаве, бледный, что лесная поганка, с исполосованным в кашу горлом, будто адские псы терзали всю ночь.
А в остальном старик был приятный и общительный, любили его в деревне, уважали, но немного побаивались. Потому что странный он становился порой: начинал истории рассказывать всякие: про ангелов, что среди нас живут, про рай, что только на земле, про кошку в клетке – много у него было этих историй, всех и не вспомнить.
Хоть и странные это были сказки, да слушали их из поколения в поколение, и в деревне люди уже были какие-то другие, необычные, словно изнутри светились.
Старик тот не только рассказчик хороший был, но и знахарь, ходили к нему люди вереницами, свои-то уже все рецепты выучили, да и болели редко – отчего телу болеть-то, когда душа светится. А вот из внешнего, так сказать, мира толпами наезжали, да все неверующие какие-то, потому и по канавам много кого находили после туманов осенних.
Как-то раз приехал в деревню парень молодой с матерью. Бледный, злой, одним словом – очень несчастный человек. Мать за ним бегала, Васенька то, Васенька сё. А он только отмахивался, а бывало – и замахивался.
Пристроили их местные в домике на отшибе, жилье уютное, но только для тех, на кого совсем без разрывающегося сердца смотреть не моглось. Всех остальных по хатам селили и сами помочь старались, чем могли, бывало, кто-то и до старика не добирался, все и так решалось.
С утра по приезде женщина засобиралась, подарки какие-то сгребла в корзинку и отправилась к Свечке, а сын остался дома спать. Что говорить, умирал он – от того, что на горе свистит пусть редко, да метко. И ему не то что жить хотелось, просто было обидно до злости всепоглощающей, что он, такой молодой – и уже на пороге гробовом стоит, а мать его, бесполезная, в общем-то, женщина, до столько лет дожила и все бегает, суетится и хоть бы что ей.
Так вот, утро было туманное, странное и пробиралась Катерина Ивановна (именно так в паспорте и значилось – Катерина) по скользким мостикам и росистой траве, слышался ей в отдалении собачий вой, но она женщина была храбрая – особенно когда не за себя, а за того парня.
– Что ж ты, милая, в туман такой пошла, аль не знаешь? – послышался откуда-то дребезжащий старческий голос.
– Чего не знаю? – оживилась Катерина Ивановна, сообразив, что неожиданно наткнулась на Свечку.
– Видно, не за себя просить пришла, ну пойдем тогда, погутарим, чайку на смородиновом листу попьем, – в туманном молоке уверенная рука взяла женщину под локоть и тут же показалось плечо и вроде лицо, но как-то все было нечетко. И тут кто-то лизнул ногу Катерины Ивановны.
– Ой, – подпрыгнула женщина.
– Вот их-то и надо было бояться, – усмехнулся старческий голос, и они пошли куда-то туда, в туман, который уже больше напоминал молочный кисель.
– И знаете, Васенька – он такой хороший мальчик, – вздыхала Катерина Ивановна, вытаскивая из корзинки пряники и другие сласти. – Мне говорили, вы любите.
– Люблю, милая, люблю, продолжай.
– Вот только без отца рос, моя вина, – она опять вздохнула и присела на краешек стула.
– Отчего же твоя, милая? Каждому даются испытания свои, да и испытания ли – указатели это просто.
– Указатели?
– Это как на дороге – есть карта, тут короткий маршрут, тут длинный, там стоит указатель – крутой поворот, а тут опасность камнепада, но есть, знаешь ли, путь, по которому срезать можно, он без указателей, он там, под березой, главное – не побояться прыгнуть в нору.
– Не понимаю я вас, Свечка, загадками вы все говорите.
– А вам, Катерина, сейчас понимать и не надо, вам в деревне надо остаться.
– И надолго?
– Может, на год, может, на десять, а может, и навсегда. Хорошая вы женщина, но заплутали малек.
– Ох, а как же Васенька? – Катерина Ивановна посмотрела в опечаленные глаза старика и испугалась: – Неужели ничем ему не помочь?
– Вася ваш сам за себя просить должен – и не у меня, и сам за себя клятвы давать должен – и опять же не мне.
– А кому же тогда?
– Это, милая, секрет, – лукаво улыбнулся старик и, отхлебнув чая, откусил приличный кусок пряника.
На деревню спустился вечер, Василий давно проснулся и успел осатанеть от голода и одиночества.
«Где только дуру эту носит, не пойму, развлекаться, что ли, она туда пошла!» – шипел он про себя, натягивая кроссовки.
«Есть же тут люди, а у людей бывает свойство – иметь в домах еду», – рассуждал он, выйдя из домика.
– Здравствуйте, а у вас поесть не найдется чего? – скрывая злость и смущение, спросил Василий у открывшей ему дверь молодой женщины.
– А что же матушка ваша – заболела? – вместо ответа спросила та.
– Да черт знает, где она, с утра к старику ушла и шляется теперь невесть где, – в запальчивости выпалил молодой человек и тут же осекся, испугавшись того, что о нем подумают.
– Ох, батюшки! – всплеснула руками женщина. – Ох, страсти-то какие! Да вы заходите, на пороге-то что стоять.
Выкладывая на стол какие-то пирожки, хозяйка не преминула поведать Василию об опасности туманов, да и еще кучу стариковских историй наплела, так что у гостя уже и голова начала болеть от стараний быть вежливым и ничего обидного не сморозить.
Вернувшись в домик на отшибе, разморенный молодой человек рухнул спать, болезнь точила его, словно червь, и силы были уже давно не молодецкие.
Снилось ему, как мать находят растерзанной в канаве. На бледных губах – блаженная улыбка, вот точно святая, – и бежит Василий прочь от всего этого, быстро бежит, ноги его завистью, злостью питаются, ведь по всему видно – счастливой умерла стерва, вся в заботах и трудах. Бежит Василий по лесу, по болоту, прыгает с кочки на кочку, падает, застревает ногой между коряг и, как ни пытается, не может вырваться, штанина мокнет, нога холодеет, тяжелеет и будто проваливается куда-то, а в отдалении слышится собачий вой, страшный, голодный.
Наутро нашли Василия в канаве с растерзанным горлом, мать, как увидела, от горя помешалась, месяц в горячке лежала, а потом вроде забыла, будто и не было у нее сына. Поселили Катерину в хате вместе с молодой семьей, там скоро дети должны были пойти, помощь не лишняя, да и человек при деле всегда расцветает.
Через год мальчик родился, и Катерина уж так просила, чтобы Васей назвали, что отказать никто не решился.
Ребенок на свет появился калечным: руки не было у него от самого плеча. Каждый день смотрел он на здоровых людей, и внутри у него червячок недовольства и обиды зрел. Когда стукнуло Васе лет пять, повела его бабушка Катя к Свечке, почуяло ее сердце, что пора.
– Ну что, парень, живешь? – спросил старик.
– Живу, – хмуро ответил Вася: не по-детски он разговаривал, не по-детски думал, хотя в деревне уже давно привыкли, что дети у них рождаются особенные.
– Злишься на судьбу свою небось? – улыбнулся Свечка.
– А может и злюсь, и что с того? – огрызнулся мальчонка.
– Ничему-то ты, Вася, не учишься. Вот чего ты просил, хоть помнишь, когда тебе собаки горло рвали?
– Смирения я просил, и чего?! – неожиданно выпалил мальчик и задумался: ведь не рвали его никакие собаки, да и не кусали никогда. А потом вдруг вспомнил, все вспомнил – и как без отца рос, и как лучше всех хотел стать, и как мать изводил, а потом заболел, будто земле его надоело на своей тверди терпеть, истекающего злобой и завистью.
– Вспомнил? По глазам вижу, что вспомнил. Вот что я тебе скажу, ты сюда пришел новую жизнь просить, было у тебя такое желание, и вот она тебе дадена. Живи, пока можешь и как можешь, я тебе не судья, но, если хочешь, всему научу, что знаю. А если научу, займешь мое место, много я сил отдал, чтобы тебя вытащить, может, уже долго не протяну.
– Твое «недолго» – как мои три жизни, – по-взрослому усмехнулся мальчишка.
– Так-то оно так, да не совсем, время-то не идет, это мы по нему идем. Только вот ты не знаешь, куда идешь, а я знаю...
– А меня научишь? – совсем по-детски выпучил глаза Вася; что-то в нем вроде как забылось, прошлая жизнь превратилась в сон, и все, что ему было интересно, – это научиться ходить по веревке времени туда-сюда, как настоящий канатоходец.
– Ну что с тобой делать, сорванец? Слушай, – улыбнулся Свечка и начал одну из тех историй, которые почти никогда никому не рассказывал.
