Бедняга, видно, тронулась рассудком,
шептались в Корабельной стороне.
Отец-то при Синопе помер.
Сумка –
всё, что при ней – на вытертом ремне.
Глазели: со двора свела корову.
Неужто бог вконец лишил ума?
Домишко продала.
Одна.
Без крова.
Какую ночь она уже без сна?
Сама грузила бутыли в подводу,
тюки полотен, стопки одеял.
На зорьке клячу запрягла – и ходу.
Зачем?
Куда?
Да кто ж её видал?
...Девица Дарья отрезает косы,
застегивает на груди бушлат:
тот, что остался от отца-матроса.
Плывёт над Севастополем набат,
опять эскадра ядра сыплет с моря,
опять над бухтой пламя и дымы.
Но поутру её карету горя
уже встречали берега Альмы.
Там с поля брани колеею узкой
и раненых везла, и скорбный груз.
Она не разбирала, кто ты – русский,
британец будешь, турок ли, француз…
Носила воду в пекло бастиона:
любезные, держитесь до утра!
И раненый, лежавший под иконой,
ей, сироте, шептал: сестра… Сестра!
В семнадцать лет шагнув в огонь сражений,
и знать не знала, что потом народ
таких же, как она – святых, блаженных –
медсёстрами
своими
назовёт.
