Умирает день, его высочество,
Вечер кроит саван втихаря.
Из окна вползает одиночество,
Выскользнув из шапки фонаря.
Заявившись нагло, беспардонно,
Режет сумрак бледный луч косой.
Одиночество ложится полусонно
Мне на скатерть, блёклой полосой.
Сирота-тарелка; ужин стылый,
Сирота-бокал, и в нём вино.
Яркое пятно — экран постылый,
А на нём, — постылое кино.
А когда по мрачным хлябям неба
Побредёт бескровная луна,
Из-под пола, тенью, как из склепа,
К нам, двоим, является она.
Грусть; в плаще до пят, и капюшоне,
— Эфемерно сядет на плечо,
Угнездившись, — одиночества — на фоне,
— Мне зашепчет в ушко горячо.
Про ошибки, те, что не исправить,
Про надежды, те, что не сбылись,
Про мечты, что следует оставить,
И про дружбы, те, что порвались.
И вино — горчее и горчее,
А она не устаёт шептать:
«Крах, война; все стали жёстче, злее.
Посмотри, как постарела мать».
Времени уже не замечаю,
Погружаясь в быль, как в сена стог.
Как же я по сыновьям скучаю
— Малышам, что на руки взять мог.
И ещё скучаю бесконечно
По любимой, милой и родной,
Кисну, квашуся в разлуке, будто вечной,
Киснут грусть и одиночество со мной.
Клюнул носом; тут как тут подруги
— Дело знают, надо полагать —
С двух сторон, берут меня под руки,
И ведут, хмельного, почивать.
