Он был готов поклясться, что видел в бездонных чёрных глазах маленькой смуглой девочки целую Вселенную, чувствовал дыхание звёзд и наблюдал вечную тайну духа и материи. Где-то вдалеке доносился глухой собачий лай, воздух напитывался смолянистым дымом костра, треском мелкого хвороста и протяжным гомоном полевых трав, пребывающих в состоянии волнительного транса из-за неугасающей игры лёгкого ветра. Всё будто погружалось в пелену молочного тумана, да только взору это было вовсе не приметно, скорее, ощущалось где-то в подсознании, утопало в омуте души.
– Э-да́й гэйя́ [Мать ушла (цыг.)], – зычным голосом произнёс старик, продолжая длинными пальцами с крупными узловатыми суставами разминать рыжий табак из просаленной папиросы в трубку. Девочка, застыв на короткое время, всё же непроизвольно подалась телом вперёд, но седой цыган бросил искоса мельком острый взгляд и она, будто поранившись об остриё его колких строгих глаз, тут же выскочила из бревенчатого дома. – Ёй камэ́л э-да́ [Она любит мать (цыг.)], – Немного помолчав, проговорил цыган более в пустоту, нежели собеседнику, так как тот находился среди них совсем недолгое время и вряд ли успел хорошо овладеть чуждым языком. Запалив трубку, он вдохнул злой дым, улыбнулся и протяжно добавил, глядя на высокого человека средних лет: – Миро́ мо́рэ. [Мой приятель, друг (цыг.)].
Бурилов не отреагировал на это радушие, вернее, он не знал, что нужно ответить в данном случае. Старик же продолжал внимательно смотреть в несколько уставшие после дневной суматохи глаза несговорчивого собеседника, своим немигающим взглядом проникая в самую суть человека. Некоторые моменты в постояльце иногда настораживали его, но он старался не придавать этому значения.
– Много думаешь, – с красивыми нотами акцента вдруг сказал цыган. Дым после очередной затяжки рассеялся, старик глянул в окно и произнёс: – Так далеко не уедешь. – Повисла небольшая пауза, снова послышался лай собак, но цыган прервал эти звуки в тишине очередной мыслью: – Думает ли ворон, как прожить ему свой вольный век? Нет, просто живёт. А размышлял бы о том, что зимой холодно да голодно, что не по нраву он многим людям в отличие, к примеру, от соловья, что мерзок голос его да разные слухи о нём ходят – так уже свалился бы с самой высокой ветки под грузом мыслей своих. Сила внутри каждого, а на что ты её направишь, как потратишь – это уже от тебя зависит, мо́рэ, сам себя можешь разрушить своими же думами.
– Вам не интересно, откуда я пришёл и куда бреду ? – Бурилову показалось, что своим резким вопросом он прервал рассуждения старика, однако, тот был невозмутим и мгновенно выпалил, не отводя взгляда от окна:
– Нет. Твой путь – это твоё и с тобой оно останется ровно столько, сколько предписано свыше. Даже если тебе в скором времени придётся сложить голову, я смогу повлиять лишь на то, чтобы она не была так пуста или, наоборот, забита ненужным хламом, но над самой дорогой, её протяжённостью и терниями – я не властен.
Чем больше размышлял старик вслух, тем сильнее его долговязому собеседнику казалось, что цыган, говоря витиевато, загадками, на самом деле многое знает о его прошлом и будущем. Во время разговора тот будто касался некоторых моментов его жизни и дальнейшей судьбы, о которой с каждой минутой хотелось спросить, но Бурилов почему-то медлил с этим вопросом.
Дверь неожиданно распахнулась и в комнату вошли двое: та самая смуглая девочка с бездонными и не по-детски смышлёными глазами и молодой вихрастый цыган с чупнёй [кнут (цыг.)], зажатой в тонких руках, которые резко контрастировали с крепкими, жилистыми и цепкими лапами старика. Бурилов осторожно глянул в окно и увидел пятерых одинаково одетых людей. Близорукость не позволяла ему разглядеть какие-либо детали лиц или одежды, но за одинаковый цвет одеяний и суету, сотворённую этими людьми среди народа на поляне возле костра, он мог, что называется, поручиться. Некое смятение и даже чрезвычайное волнение пронизывало всё и всех, исключением оставался лишь старик и маленькая девочка, которую он спокойным, плавным жестом длинного указательного пальца подозвал к себе.
– А́кэ ту́кэ трэмэна́киро: пра́ста дро ба́ндза, кин ма́нгэ э-трдэня́ [Вот тебе гривенник: сбегай в лавку, купи мне папирос (цыг.)], – тихо и ласково произнёс старик, глядя девочке в глаза и погладив её по голове. Незаметно он вложил в её небольшую ладошку деньги и, тепло улыбнувшись, движением своих густых чёрных бровей безмолвно направил её к выходу. Посмотрев на молодого парня, он достал из-под доски, на которой разминал папиросный табак для трубки, целый ворох примятых ассигнаций, сложил их в красивую расписную шкатулку и протянул ему, сказав строго лишь одно слово: – лэ́нгэ [Им, или для них (цыг.)].
Торопливо скрутив чупню в кольцо и повесив её на покатое плечо, юный цыган аккуратно взял обеими руками шкатулку, будто она была сделана из самого тонкого хрусталя, и поспешил к выходу.
– Скажи им – Таро передал, – сухо добавил старик, своим окликом заставив на секунду остановиться в сенях шустрого парня. Тот услужливо кивнул и вышел прочь, направившись прямиком к толпе одинаково одетых людей.
Старик вновь разжёг погасшую трубку и принялся спокойно смахивать табачную пыль со стола, а Бурилов, не шевелясь, стоял на месте и напряжённо вглядывался в окно, вытянув бледную шею. Внезапно про себя Бурилов отметил, что этих пятерых объединял не только один и тот же тёмный цвет одежды, но и роста они были примерно соответствующего друг другу, даже двигались они как-то синхронно. Цыганские мальчишки прятались за широкие цветастые юбки своих мам и бабушек, подростки с любопытством крутились возле них, цыгане постарше и зрелого возраста по большей части сторонились, даже костёр немного затих и языки пламени переменили своё направление в сторону от незваных гостей. Внимание одинаковых людей сосредоточилось на высоком юном цыгане, протянувшем им шкатулку с какими-то словами, обретших в голове Бурилова произнесённую ранее стариком формулу: «Таро передал». По всей видимости, старший из этой группы – неловким движением принял подношение, не заглядывая внутрь и явно не справляясь у гонца о содержимом. Двое одинаковых обступили парня и что-то начали у него расспрашивать, но молодой цыган лишь недоумённо пожимал плечами и уверенно вертел головой по сторонам в знак отрицания или незнания о чём-то или о ком-то. Постояв ещё несколько минут, окинув взглядом парня и толпу цыган, старший одинаковой группы посмотрел на шкатулку, затем резким кивком головы отдал приказ остальным. Вскоре медленными шагами незваные гости удалились. Ветер поменял направление и костёр вновь разгорелся как прежде, подпитываемый свежим хворостом, что каждый из цыган периодически приносил ему в жертву.
Старик будто не замечал напряжения в позе и лице Бурилова, а тот, возможно, простоял бы так ещё долго, если бы состояние некого оцепенения не было прервано заунывным скрипом петель открывающейся двери: принёсшая папиросы девочка своим возвращением из лавки вновь вернула постояльца к жизни. Взяв со стола горсть конфет, девочка тут же выпорхнула из дома.
В повисшей тишине Бурилов внимательно смотрел на старика, невольно пытаясь распознать: заметил ли мудрый цыган вдруг нахлынувшее на него смятение. Но тот молчал, был непостижимо невозмутим, словно океан во время штиля, а потом как-то хитро улыбнулся и сказал:
– О-якха́ про ту́тэ чораханэ́ [Глаза у тебя плутовские (цыг.)]. Может, сглазили тебя, мOро?
Не дождавшись ответа или какой-либо реакции, старик улыбнулся ещё шире, сверкнув сквозь дымную пелену тёмными зрачками, да тихо рассмеялся.
– А почему Таро? – присев напротив, решил разбавить обстановку Бурилов. – Всё хотел спросить: это имя или прозвище?
– Зовут меня Миро, – протяжно ответил цыган. – Но более известен я под своим прозвищем, что стало мне вторым именем.
– Это ж… вроде как… карты такие, – пробормотал Бурилов и как-то виновато посмотрел на старика. Тот снова улыбнулся.
– Это целая философия, мо;рэ. Это инструмент, что может приоткрыть завесу тайны прошлого, настоящего и будущего. Ещё моя бабушка Эйша, воспитавшая меня, передала мне сакральные знания предков, но вряд ли твоя голова занята сейчас интересом к моей истории, мо;рэ.
Бурилов смутился. Непроизвольно он обхватил руками голову, но тут же собрался и как-то отвлечённо спросил:
– Они ведь не только за деньгами приходили?
Таро пересчитал папиросы и высыпал остатки табака из резной трубки в медную пепельницу. Снова залаяли собаки, Бурилов глянул в окно, но старик перехватил этот тревожный порыв своим размеренным голосом:
– Не только. Ты ведь знаешь, что не только за ними. – Подняв одну бровь кверху, Таро вперился взглядом в уставшие и даже, можно сказать, замученные серые глаза собеседника. Внезапно сменив тон и улыбнувшись, старик бросил в растерянное лицо Бурилова: – Но и за деньгами тоже. Много думаешь, мо;ро, а ты с ворона бери пример. Так или иначе – он всё равно тебе близок.
Постоялец удивлённо сморщил лоб и уже хотел что-то произнести, как вновь заскрипела дверь и вошла та самая темноглазая девочка.
– Камэ́на тэ_ха́н? [Кушать хочешь? (цыг.)]. – заботливо осведомился старый Таро у вошедшей, но девочка ничего не ответила, лишь едва качнула головой влево. – А́кэ ту́кэ о-глында́ло, э-канглори́ .[Вот тебе зеркало, гребешок (цыг.)]. – Старик вручил ей девичьи принадлежности, крепко обнял, после чего та весело засеменила в дальнюю комнату, прижимая к себе зеркало и расчёску.
Бурилов молча и с неким изумлением наблюдал за всем происходящим. Мысли в его голове появлялись и, подобно мыльному пузырю, тут же исчезали, не находя своих точных очертаний. Казалось, старик лучше понимал, что творится в сознании и в глубине души Бурилова, нежели он сам.
– Это Талэйта [*Цыганское имя в переводе означает «маленькая девочка»], моя внучка. Она не очень разговорчивая. Но всё понимает не по годам. Уверен, она читает людей похлеще меня. Вещая будет женщина. – И старик Таро снова тихо рассмеялся.
Постоялец за всё время, проведённое среди цыган, ни разу не слышал о детях Таро, а потому информация о том, что у старика есть внучка, несколько удивила его. Но Бурилов вовремя смекнул, что раз об этом никто не говорит, а сам старый цыган про своих детей не обмолвился, стало быть, это тяжёлая тема и, вероятно, трагичная для Таро, а потому резонный вопрос про семейную жизнь не прозвучал.
– Не нужно относиться к явлениям жизни с точки зрения наказания или благодатной награды, – проговорил цыган. – Относись ко всему просто как к тому, что может произойти, уже произошло или сейчас происходит. Отрешённость – ключ ко всему, но отрешённость должна быть внимательной. Так в каждом явлении найдёшь подсказку.
– Я не очень понимаю, уважаемый Таро, – после минуты раздумья сказал Бурилов, – что это значит… Благодарен за всё: что приняли меня неизвестно откуда, что вопросов по твоему велению мне никто лишних не задавал, за ночлег и еду спасибо… Но, старик, ей-богу… Раз видишь всё и знаешь, не томи душу мне.
– СабнAскиро, [Смешной (цыг.)] – с едва заметной ухмылкой глухо произнёс Таро и направился к двери.
Раскидистые багряные лапы заката растопыренными пальцами ложились на разные участки степи, придавая земле в этот час самые причудливые и насыщенные тона. В небе беззвучно проплывал журавлиный клин, ветер изредка создавал пыльные вьюны из листьев, песка и мелких трав, воздух был исполнен смесью ароматов клевера, одуванчиков, молока и костра. Это был запах воли, пьянящее и одновременно с тем вселяющее радость и пробуждающее вкус к жизни на этой земле, погружающее в глубокую эйфорию веяние свободы.
Облизнув сухие губы с вкраплениями золы, принесённой приятным закатным ветром, Таро отвязал вороного, похлопав его по гладкому лоснящемуся боку загорелой широкой ладонью, закурил трубку и строгим взором окинул свой табор. Присев у костра, он самозабвенно шевелил мигающие оранжевым цветом угольки, порождая тем самым яркие всполохи. Будто тень появился коренастый цыган по имени Ратмир, встав сбоку от старика, он внимательно и несколько раздражённо смотрел на Таро, который молчал и явно ждал, когда тот начнёт говорить. Ратмир молчал, а глаза его наполнялись ещё большим раздражением.
– Кон адавA? [Кто это (этот)? (цыг.)] – наконец раздался приглушённый голос коренастого цыгана. Поняв, что Таро не реагирует на его вопрос, он продолжил. – Ёв амэ́нгэ нанэ́ джьиндло́: амэ́ лэс на дьжина́са, Таро. [Он нам не знаком: мы его совсем не знаем, Таро (цыг.)]. Со́са ёв залэ́ла-пэ? [Чем он занимается? (цыг.)].
Старик закрыл глаза от едкого дыма, медленно затянулся и, размеренно выдохнув сизое облако, твёрдо произнёс, не отводя лица от костра:
–Н’ а́ндэршав! [Не бойся! (цыг.)]
Ратмир сделал шаг ближе к Таро и уже хотел было развернуть его за плечо к себе как в то же мгновение до уха его донеслись железные и, вместе с тем, печальные ноты в голосе невозмутимо взирающего на пляски пламени старого цыгана:
– Ёв шука́р бага́лэ: лэ́стэ лачи́ глос, одьо́скири...[Он хорошо поет: у него прелестный, задушевный голос (цыг.)] АвЭн! [Пойдём! (цыг.)]
Ратмир понимал, что произнося эти слова о чужаке, Таро вспомнил своего сына, слава о котором ходила ни в одном таборе, а потому он долго стоял возле костра, виновато опустив голову вниз, изредка провожая взглядом барона, тяжёлыми шагами следующего к своему дому.
Бурилов не мог уснуть всю ночь. Луна слепым пятном пробивалась сквозь пыльную муть окна, короткое погружение в забытье тут же прерывалось жуткими картинами: то ему снились девять воткнутых в спину мечей, то дьявол пророчил ему тяжёлую судьбу, то он падал с высокого обрыва в пропасть и его накрывало грудой камней. В итоге Бурилов постоянно вздрагивал и просыпался в холодном поту. Он знал, что в такие ночи ему всегда было не по себе: повышенная эмоциональность и нервозность, состояния паранойи и тоски не покидали его в полнолуние на протяжении долгих лет.
Ночь убежала от утреннего солнца, как нечистый дух от ладана. Шестеро лошадей Ратмира мирно бродили по степи, Таро в рассветном тумане разжигал огонь, да поглядывал в самую даль.
– УштЫ![Вставай! (цыг.)] – ласково, но громко бросил старик укутавшейся в плед и одеяло Талэйте. – НанЭ шукАр адАкицы тэ совЭс. Дэш мардЭ би-бишэнгиро, сыг паш-дэвЭс. [Нехорошо столько спать. Десять часов без двадцати (минут), скоро полдень (цыг.)]
Костёр разгорелся, гитарные аккорды разлились рекой по степи, весёлый гомон детей и смех женщин переплетался со звонким голосом Тагари – племянника Ратмира, молодого и красивого цыгана.
Хасиям, мрэ дадорэ,
Хасиям, мрэ пшалорэ
[Пропали мы, мои батюшки, пропали мы, мои братушки (цыг.)]
Ромалы подхватывали песню и прихлопывали в ладоши:
Сывонэс утрадынэ
Барэ тысэнцы хасинэ
[Серого (коня) угнали, большие тысячи пропали (цыг.)]
Далее песню распевали девушки, бросая искристые взоры на молодых чернявых парней. Бурилов не мог понять, что за повод приключился с табором и решил, что сегодня, по всей видимости, очередной цыганский праздник. Пёстрой вереницею проносились перед взором его цыганские девушки, с дымом костра и языками задорного пламени взвивались в бескрайнее небо возгласы вольных людей и мелодичный ропот то плачущей, то весело поющей гитары. Подобная южной ночи, белозубая цыганка Лала подчас одаряла плутоватым взором и лучистой обворожительной улыбкой ещё более помертвелого на её фоне Бурилова. Ему она напомнила индийскую танцовщицу, что видел он в детские годы на картинах, украшающих узкий и часто пахнущий масляной краской коридор, ведущий в просторные музыкальные классы. С каждым переливчатым перебором бойких струн, треском поленьев и затягиванием цыганских припевов в сознание его проникали эпизоды, связанные с отсутствием череды проблем, возникших в дальнейшей жизни.
– Не ломай голову, сокол, – весело выпалил Ратмир, перекрывая гитарные звуки, и сильно задел плечом Бурилова. – У нас каждый день на воле – это праздник. Чего же лица на тебе нет, сокол?
– Дурные сны, полнолуние, плохо спал, – как-то нехотя и не сразу дал отчёт Бурилов, старательно избегая язвительного взгляда Ратмира.
– Это бывает, сокол. Бесы любят полнолуние, да всегда ищут грешную душу, чтобы покрутить её как следует. – Цыган подмигнул чужаку и широко улыбнулся, оскалив ровные белые зубы с большими и слегка выдающимися вперёд клыками.
– Я во всю эту чертовщину не верю, моро, – недовольно высказал Бурилов, пытаясь повышением тона перекрыть гомон веселья. Он сделал усилие и посмотрел в глаза Ратмиру, стараясь сохранить лицо невозмутимым.
– Очень зря, – парировал цыган, подойдя как можно ближе к чужаку и, хищно сощурившись, вкрадчиво продолжил: – Послушай, что я тебе расскажу. Было это много лет назад, я тогда был ещё маленький, но всё очень хорошо помню. Собрались мы как-то на очередную ярмарку, далеко она была от нашего табора, в другое село надо было ехать. Было нас трое: мой отец, я и сын Таро – мы были ровесники, а он был моим лучшим другом. Ехали мы разбитой просёлочной дорогой, что уходила в густой и тёмный лес. Дорога была длинная, да сон всех разбирал, один я старался глаз не смыкать, худо-бедно лошадьми нашими править. Выехали на опушку леса, решили подремать немного, так как пути ещё конца и края не видать. Сын Таро и отец мой в кибитке уснули сразу, а я лошадей спрыгнул покормить. Гляжу: стоит неподалёку от меня возле осины старец в лохмотьях из мешковины, обросший весь седыми волосами, выпучил на меня глаза сумасшедшие, поглядел как-то строго-настрого, да и говорит голосом старческим, жутким: „Не покупай коня каурого! Несчастливы потом будете!” Да так пальцем мне кривым указательным грозит, а на пальце том, как сейчас помню, ноготь жёлтый, изогнутый, будто коготь медвежий. Зажмурил я глаза, сделал шаг назад и споткнулся об ветку, да на траву повалился. Собрался тут же духом, встаю на ноги – никого нет. Оробел я, старина. Не дьявольщина ли, думаю? Упаси Бог! Разбудил своих попутчиков, рассказываю им – не верят мне, естественно, да подняли на смех. Что ж, я уже и сам в то верить не хотел. Посмеялись, пошутили, да так и позабыли обо всём об этом.
Приехали мы в то самое дальнее село чуть ли не к вечеру. Ярмарка была шикарная, шумная, огромная, полна коней разных мастей да гулянок на всякий лад. Своих лошадей мы сразу выгодно продали, кучу барыша взяли в тот самый день, денег полны карманы, при этом новыми конями обзавелись. Помню, походили ещё, погуляли, собрались уже возвращаться обратно к себе, в табор. Идём довольные, разговоры ведём, рассуждаем о том, как бы путь срезать… Тут видим – деревенский мужик идёт, сам будто в печали, а глаза лукавые – всё по сторонам бегают, и ведёт он за карминовое оголовье большого каурого коня... Конь-красавец, всем на загляденье: высоченный, золотисто-рыжий, грива на ветру колосьями развевается, хвост темнее туловища, да багряно-золотая полоса на хребте. Как увидели мы столь чудного коня, приятель, так на месте все и застыли вкопанными. Отец – сразу к мужику. „Много ль, мол, хочешь за жеребца?” – „Не особенно и много-то, добрые цыганушки!” – Слово за слово, договор-уговор – сразу покупаем жеребца. Ну и конь же был, братец – таких, поверь, годами не встретишь! Что красотою, что резвостью, что норовом, что мощью – ну всем удался!
Привели мы его в табор. Стоит он у нас день, стоит второй, третий – не ест толком ни овса, ни воды не пьёт. Начал конь сохнуть на глазах, через неделю его совсем уже не узнать: брюхо у него мощное было, бока крепкие, а тут всё подобралось, рёбра наружу подались, ноги его плохо держат, да спотыкается часто на ровном месте. Что, думаю, за напасть с ним случилась? Не мудрит ли над ним сам нечистый? Дай, мол, подсмотрю, покараулю! Вот ночью, как все уснули – я на двор. Луна ярким кругом светит, степь спит, собаки и те молчат. Забился в стог сена – жду-поджидаю. Уже было сам засыпать начал, как вдруг слышу, после полуночи, кто-то невидимый увесистыми шагами к стойлу направляется, отворил осторожно двери, подошёл к нашему каурому, разметал по земле весь овёс, всё сено по воздуху пустил, скинул с коня попону, вскочил на него верхом, колотит его ногами, гриву ему треплет – обезумел конь, аж весь вспотел, да несколько раз на дыбы вскинулся, копытами передними в воздухе перебирая. Я, как был, приятель, пулей из стога вылетел, каждому в окошки постучал, да через весь двор прямиком к отцу. Разбудил всех наших, пришли, глядят – и вправду: всё раскидано, стоит каурый, дышит тяжело, глаза блестят испуганно, копыто поджимает. Тогда через наши места то румыны, то татары часто проходили, по началу решено было кому-нибудь из них продать. Но конь из всей толпы к сыну Таро потянулся, будто защиты у него прося, а барон тогда не такой был вовсе, годы были у него другие – ни в Бога, ни в чёрта он не верил, ничего на свете не боялся и во всём шёл напролом. Сейчас, надо сказать, также, но своё отношение к свету и тьме Таро изменил. В общем взял каурого барон к себе, решили выходить коня, для сына оставить. Шли годы, конь под присмотром Таро вновь в прежнего красавца превратился, сын барона тоже не отставал: красотой, характером и удалью соответствовал. Но старая беда не уходит навсегда. Это случилось после свадьбы Шандора на красавице Миреле.
Жена его была из другого табора, воспитана была старой ведьмой по имени Рубина, которая по молодости потрясающе издевалась над городскими барышнями, пользуясь своим умением гадать на картах и ворожить. Поверишь ли, моро, сколько она денег зарабатывала этим! Изо дня в день у её шатра была целая толпа белокожих барынь. А дамы эти, старина, всё обдирали своих отцов и ухажёров – лишь бы узнать, что будет, да приворожить кого намертво. Многие приезжали из таких далёких краёв, что вряд ли известны были даже нам кочевым. Слух этот до сих пор помнят, как она всяких светских простофиль дурачила: возьмёт, к примеру, бумажку или свечу, пропитает её жиром, да так, что когда сжигает – чёрный дым идёт, значит, нечистое нечто или обмотает кусок воска от свечи своими чёрными волосами, слепит из него беса, плюнет в стакан с водою, бросит его туда, а чёрт восковой там словно живой, да такое это всё воздействие имеет на дамские умы, что те сидят без движения с широко открытыми глазами, словно крольчата перед удавом. А хитрая Рубина, зная их глупость и детскую наивность, бормочет им тихо самые мерзкие слова, костерит их всех по-цыгански с угрюмым видом. Верят женщины беспрекословно в цыганскую ересь, каждому её слову внимают – осыпают Рубину всю деньгами и подарками ценными. Но не была бы она бэнглынЫ [Чертовка, чертовская (цыг.)]у нас, если бы, действительно, не обладала теми знаниями и не водилась бы с нечистой силой. Когда Шандор уводил от неё Мирелу, вытащила она карту дьявола да прошипела, что вернётся он, ибо всегда рядом с вами ходит, а кто именно не сказала. И была бы она за слова свои трижды проклята, не будь когда-то перед взором моим седого странника в лесу, предостерегающего от того каурого коня, на котором мы и привезли беса нечистого в наш табор.
Был жаркий летний день, сменившийся такой же душной безветренной ночью, когда Шандор решил после вечерней ссоры с женой почувствовать свободу степи да тряхнуть своей удалью перед безмолвным звёздным небом.
Оседлал он каурого, вывел его в степь, но не успел даже пришпорить его, вскочив верхом, как глаза жеребца вдруг налились кровью, ноздри гневно раздулись, замотал он шеей, да резко начал подниматься на дыбы, невольно пытаясь скинуть седока. Ловок Шандор был и в седле держался, как царь, но разъярённый нечистым конь всё же сбросил его на землю и принялся топтать. Растоптав единственного сына Таро, бросился каурый в степь и больше его никто не видел.
Мирела умерла во время родов, подарив свету Талэйту, а мы ушли далеко из тех мест, но долго вспоминали слова давно почившей ведьмы и тот случай в лесу.
Вот и говори после этого, приятель, что не веришь в чертовщину.
Бурилов был явно поражён таким рассказом цыгана, даже резко поваливший в его сторону густой дым костра не заставил дрогнуть ни единый мускул на его бледном худом лице. Последний аккорд вольной песни прозвучал надрывно тоскливо, Ратмир обернулся и, опустошённо глядя сквозь пёструю толпу, негромко проговорил:
– Когда ты только появился среди нас встревоженный и измождённый, ты взял гитару, присел у костра и начал играть… Ладно выходило, приятель. Я только под самую концовку подошёл тогда, но… ей-богу, ладно.
Бурилов ничего не сказал, продолжая отсутствующим взглядом смотреть на огонь.
– Может, и сейчас сыграешь, моро?
– Почему бы не сыграть, – оживился вдруг Бурилов и как-то злобно взглянул на Ратмира. Тот уловил этот волчий взгляд, явно не пришедший ему по нраву, хитро ухмыльнулся и крикнул, сделав размашистый жест рукой:
– БашадЫ![Гитару! (цыг.)] – уловив любопытство в лице молодого гитариста, Ратмир весело прибавил, кивнув в сторону Бурилова: – АдалЭ ромЭскэ![Этому цыгану! (цыг.)]
Ратмир залился громким недобрым хохотом, а юный шустрый цыган поспешил передать гитару светловолосому, сероглазому и немного растерянному страннику. Бурилов осторожно принял лакированный инструмент в свои исхудавшие руки с натёртыми запястьями, несколько минут глядел на туго натянутые струны, после чего ловким движением восковых пальцев извлёк первый протяжный звук, разрезавший воцарившуюся тишину.
Звезда, прости, пора мне спать,
Так жаль расстаться мне с тобою;
С тобою я привык мечтать, —
Ведь я живу одной мечтою.
Чем дольше звучал тягучий и остуженный голос Бурилова, тем больше отошедший от основной толпы Ратмир ловил себя на мысли, что много общего возможно было уловить в его манере исполнения с незабытым до сих пор славным Шандором – сыном Таро. Это никак не выходило из головы и с каждым лейтмотивом лишь возрождало череду самых живых и ярких воспоминаний.
Под переливчатые отголоски проплывали по нахмуренному небу грузные облака и тяжело вздымалась широкая крепкая грудь старого Таро. Кряжистый и плечистый, едва согнувшийся под гнётом лихих лет, он, задумчиво сидя на старых розвальнях [*Деревенские широкие сани],используемых в качестве основы под соломенный скирд, внимал с больным замиранием сердца доносившимся звукам, и на смуглом, с несколькими глубокими морщинами и двумя отчётливыми шрамами мужественном лице проявлялось умиротворение. Изрядно тронутую сединой, но всё ещё чёрную густую бороду прочёсывал игривый ветер, кустистые брови то и дело сдвигались в порыве нахлынувшего воспоминания к орлиному крупному носу, а на полных красных и сухих губах, почти скрытых под навесом тёмных и мохнатых усов, иногда появлялась снисходительная улыбка. Смакуя, неторопливо раскуривал он свою длинную, старого турецкого типа, трубку из вишни с толстым резным чубуком, да горящим взором окидывал большой табор, раскинутый метрах в пятидесяти от него. Вольно блуждающий, без узды, чернее воронова крыла любимый конь Таро тихо подошёл и ткнул массивной мордой в плечо старику.
– ЛачО-бар,[Драгоценный камень (цыг.)] – гладя мощную блестящую переносицу коня, приговаривал цыган, – лачО-бар.
Вечерело. Завтра женщины должны были отправиться в город – погадать встречным людям, прикупить продуктов и материи для шитья, а мужчины ждали очередной ярмарки для продажи и обмена коней. Ратмир со своим племянником Тагари сорвались в город по важным делам сразу, как массовое гуляние пошло на спад. Дневное веселье сильно утомило измотанного Бурилова, познавшего всю соль бессонных ночей и частых кошмаров. В доме у Таро было тепло и после свежего вечернего воздуха постояльца начало одолевать осоловелое состояние.
Таро раскинулся на кушетке, его крупные черты лица освещались горящей толстой свечой в многочисленных потёках воска, Бурилов лежал на плотном матрасе, отрешённо изучая потолок, и каждая тонкая деталь – от вздрагивания нервных пальцев при внезапном шорохе, до периодами уползающего уголка тонких бескровных губ – выдавало в нём внутреннее терзание и волнение. В комнату вошла Талэйта. Постояв с минуту возле лежанки деда, она тихонько поцеловала его смуглый лоб, потушила пальцами свечу и направилась спать, прошуршав босыми ножками по скользкому дощатому полу. Из степи донеслось ржание коней и жалобный вой собак.
– А кто погасит твою свечу? – неожиданный вопрос Таро на мгновение застыл в напряжённом воздухе. За окном зашелестел ветер.
– Она давно погасла, старик, – словно лязгнула сталь, прозвучал ответ Бурилова.
Всё замерло, на сонном дворе утихли звуки, появился лишь едва различимый звон.
– СквЕрна сходит сама собой, – оповестил Таро. – Тем быстрее, чем чище сердце. С хорошего душой человека грех за три дня уйдёт, дурному же предстоит годами маяться.
Бурилов весь взмок. Это была очередная беспокойная для него темнота. Ему всю ночь мерещилась старая ведьма Рубина из рассказа Ратмира –бабушка маленькой внучки Таро. Она стучала заскорузлым чёрным ногтем в карту с изображением дьявола и шипела: «Не убежишь!», позади неё стоял огненный конь и в маслянистых глазах его плясали жуткие чёрные черти, а из раздутых ноздрей клубился алый дым, обволакивая гадалку и пространство вокруг. Лишь кошачьи зрачки старухи продолжали хищно сверкать в жутком карминовом тумане, прощупывая душу тревожного постояльца. Где-то вдалеке раздавался злобный металлический гогот Ратмира, но исходил он будто из самого сердца, в ушах же стояло шипение ведьмы. Всё это изводило Бурилова, буквально, заставляло его сойти с ума. Он был измучен вопросами, что сам себе задавал, и пророчеством, которое обрело вид кошмара. Топот копыт, смех Ратмира и ведьмины слова постепенно усиливались, в конечном итоге слились воедино и образовали раскатистый гром, от которого невольно широко распахнулись дрожащие вежды измученного.
Утро выдалось туманным и прохладным. В золе Таро выпекал лепёшки, вдыхая аромат любимого крепкого чая. Ратмир и Тагари ещё не вернулись, женщины ушли в город, группа молодых парней сторожила табун на дальнем выгоне, табор заметно поредел в этот хмурый день. От барона из табора, что расположился не так давно в нескольких километрах от стана Таро, гонец привёл потрясающий подарок для старика в знак уважения – белого жеребёнка, украшенного полотняной попоной изумрудного цвета.
– Лачо,[Хороший, славный, добрый (цыг.)] – улыбнулся Таро, похлопав его по молочной шее. – ГЭнчьто![Хороший конь! (цыг.)]
Парень, который привёл коня, обрадовался, что старик оценил такой подарок. Приложив руку к сердцу, он поклонился и обронил холщовый мешочек.
– А сО адавА тУтэ?[А что это у тебя? (цыг.)] – спросил Таро, кивком указав на мешок.
– О-вэндзлорО. КиндЁм э-дАкэ о-яржО,[Узелок. Купил матери муки (цыг.)] – скромно пролопотал цыганский паренёк.
– НэджЯ ДэвлЭса. ЛачО дром тУкэ! Тэ подЭл тУкэ о-бАхт ДэвЭл-ДАд![Ну, иди с Богом. Доброго тебе пути! Дай тебе Господь счастья! (цыг.)] – потрепав парня по смоляным вихрам, весело пожелал старик.
Юный гонец уже было собрался уходить, но, находящийся всё ещё под впечатлением от такого подарка, Таро вдруг ударил себя по лбу и окликнул парня:
– ТэрдЁв! Ак’адавА грасторо; трЭби тэ_авЭл прастабнАскиро...[Постой-ка! Вот этот жеребчик должен быть из резвых… (цыг.)]
Старик подвёл к парню двухлетнего коня тёмно-гнедой масти, всё это время щипавшего неподалёку от них сочную траву. Парень удивлённо вскинул брови и снова приложил руку к сердцу в знак благодарности.
– Дыкх, саво; гЭнчьто![Взгляни, что за конёк!] – хвалебно и скоро заговорил Таро. – Тэ_хАв мэ лЭскри якх! Дыкх о-шэрО, дыкх э-мЭн лЭскри![Съел бы я его глаз (как хорош)! Только взгляни на его голову, глянь на его шею! (цыг.)]
Такого ответного жеста было вполне достаточно, но широкая душа старого цыгана не унималась. Какой-то отеческой любовью проникся он вдруг к принёсшему радость для стылой старческой души в это обычное утро.
– И сын тУтэ э-пхэнЯ, чавО?[У тебя есть сёстры, сынок (парень)? (цыг.)] – вопрос, заданный со всей теплотой и дружелюбием, словно застал паренька врасплох, но он собрался, утвердительно махнул головой, стеснительно пролепетав чувственными губами что-то вроде «аи, барО».[Да, барон (цыг.)].Таро этого было достаточно, жестом он попросил парня подождать на месте и скорым шагом направился к дому, где хотел подобрать что-то из девичьих принадлежностей Талэйты и огромного приданого Мирелы в качестве возможного подарка, а также выбрать что-нибудь из своей коллекции драгоценных камней.
Глаза девочки выражали одновременно презрение и страх. Бурилов тряс её, схватив за маленькие плечи, и безумно изрекал:
– Что ты знаешь, ведьмина внучка? Говори! Не молчи, ведьмино отродье!
Время, проведённое в бегах, отчаянии, бессонных ночах и тяжёлых думах не могло пройти даром. Его серые рыбьи зрачки в эту минуту не обнаруживали ничего, кроме опасения и помешательства, его белёсые брови искривились, с губ слетала слюна, а вены на серой матовой шее вылезли тонкими синими червями. Ему казалось, что в непроглядно чёрных, испуганных глазах маленькой цыганской девочки постоянно сквозит хитрый упрёк, что тёмная сила взирает оттуда на его грешную душу, сама ведьма Рубина пристально наблюдает за ним. Но за домом никого не было, кроме обезумевшего Бурилова и ребёнка. Его мокрые пальцы медленно пробирались с плеч к лицу девочки, после чего неожиданно для него самого сползли на её хрупкую шею.
– Убегу, ведьма, – хрипел он и тут же, срываясь на крик, сбивчиво добавлял: – Что ты знаешь?!
Внезапно возле его уха будто что-то просвистело и взорвалось, после чего он ощутил резкую сильную боль и отлетел кубарем в дальний угол дома. Бурилов оскалил жёлтые зубы, взглянув исподлобья: в нескольких шагах от него стоял Таро, одна рука которого превратилась в пудовый жилистый кулак, а вторая сжимала острый чури* с бронзовой рукоятью. Талэйта быстро прижалась к его ноге, он погладил её по голове и тихо приказал идти в дом. Весь вид старого цыганского барона являл собой полное твёрдой решимости спокойствие. Бурилов тяжело поднялся на ноги, рот его скривило в безмолвном крике, глаза со всей силы зажмурились. Они стояли друг против друга и никто из них не шевелился. Казалось, сама вечность застыла, наблюдая за двумя людьми, судьбы которых пересеклись, но навсегда остались такими разными.
– Уходи! – грозно и вместе с тем невозмутимо сказал Таро.
Бурилов медленно открыл глаза, послышался собачий лай, показалось, где-то в лесу забухтела сова и тонко, пронзительно тоскливо заиграла скрипка.
– Видно, нечистое у меня сердце, старик, – произнёс Бурилов и расплылся в полной отчаянной весёлости жалкой улыбке. – Прощай… мо;ро.
И он начал вновь своё тревожное шествие, сначала побрёл тяжело и медлительно, затем всё ускоряя шаг, пока наконец не скрылся в дальней полосе леса. Туман постепенно рассеялся, солнце озарило вольную необъятную степь, истоптанную разношерстными табунами старого цыганского барона, в которых не было ни одной каурой лошади.
______________________________________________________________________________________________
*Цыганский рыбацкий нож с длинным изогнутым волнистым лезвием
Камал Ибрагимов. Янв. 2022 г.
