Архилоху, границы жизни которого определяют лишь приблизительно, по упоминанию солнечного затмения: 6 апреля то ли 711, то ли 648 года до нашей эры
Цвет абрикоса опадает в ночь
от влажного дыхания тумана,
и напоён апрель благоуханьем,
когда прольётся лепестковый дождь.
У косточковых сложная судьба.
То от земли исходит тёплый пар, то
седой Борей надует щёки ― ба! ―
и сад в снегу последним утром марта,
и ржавь пожрёт соцветия: прощай,
надежда на завидный урожай.
Но всё-таки ― возьми хоть прошлый год ―
цвет выживет и плод подарит спелый.
Смотри:
под абрикос выходит кот
во тьме ночной: как из фарфора сделан,
лоснящийся от морды до хвоста,
молочно-белый, призрачный.
Привстав
на задних лапах, он передней тянет
и клонит ветку, утыкаясь носом
в такой же белый морок абрикоса ―
и замирает, пряным духом пьяный,
дрожа от наслаждения.
Скажи мне:
ты ловишь ритм, который правит жизнью,
его размер? У ямба ― выдох-вдох.
Взамен длиннот античности тягучей
однажды ямб запишет Архилох,
поэт и воин.
Если выпал случай
оставить меч,
вощечку и стило
предпочитая,
сядь, молчи и слушай,
о чём поёт под ветром сад цветущий.
Praecoqua ― ранний, первых среди всех.
Пусть Архилох не ценит щит, доспех ―
в стихах полемизируя с Гомером ―
царапая стилом по воску церы,
он лирик и любовник. Страстный. Цельный.
Пусть бог его скорей Арес, чем Зевс,
он ― весь желанье, жажда жизни ― весь.
Пускай не сохранились даже даты
рождения и смерти: был солдатом ―
и описал затмение в стихах.
Любил.
И победил и боль, и страх.
Да, смертный час его мечом отмечен,
но с нами дар его бессмертной речи ―
он столь трагичен,
сколь и человечен ―
сердечный ритм совпадает с ямбом:
и вечен жар, и цвет неувядаем.
Вдохни.
Забудь про смерть.
Побудь с поэтом ―
и словно двадцати семи веков
и не прошло, сменяя над планетой
колючий снег мельканьем лепестков.
Семь тысяч лет назад у Ферганы
цвели сады неведомой страны,
а абрикос их видит как воочию,
от косточек на благодатной почве
до нежных зарумянившихся щёк.
…Вот шмель голодный ворошит цветок,
упавший целиком:
подай мне мёд!
На спину опрокинется, но пьёт
из нежной чаши сладость молодую,
и лишь потом, журча и негодуя,
встряхнется и продолжит свой полёт.
Всё ― лирика.
Шмелю или коту
и Архилоху сквозь тысячелетья
о вечном шепчет абрикос: о свете
и лепестках, летящих в темноту.
Об этой нашей общей жажде жизни ―
животных, насекомых и растений.
Растает мякоть, спелым соком брызнув,
удобрит почву под дождём осенним,
но не остановить круговорот.
Пусть смерть молчит,
где даже шмель ― поёт.
Мир изменился, пишет Архилох,
на воске оставляя отпечатки.
Усталость пряча в сменной маске,
бог
рукой в стерильной латексной перчатке
поправив стиль, ни слова не сотрёт.
Кот ветку гнёт.
Шмель промышляет мёд.
И Архилох, сквозь бездну:
зная меру
и в радости, и в горе, твёрдо веруй ―
смешон и жалок страх наш, потому
не плачь о мире, запершись в дому.
Погибели стремятся к торжеству,
и мир кричит о войнах и ковиде.
Проходит жизнь,
а ею не живут,
цветы цветут ―
а их никто не видит,
и абрикос не поднести ко рту,
в нём ― безотчётный привкус цианида.
Когда беда со всех сторон стеной,
не унывай, а уповай. Не ной ―
и помни, как лелеял старец Ной
единственное дерево в ковчеге,
спасаемое волей человека
от гнева черноморского потопа.
От ужаса во тьме не трепещи:
соединяя Азию с Европой,
зацвёл трофей, добытый Александром,
царь-фрукт, урюк, сокровище Урарту,
на скудных землях Пароса и Спарты,
где Архилох в бою утратил щит.
Кто звался по-арабски аль-биркук,
тот видел мириады губ и рук,
и сто недугов исцелял в Китае ―
и возвращалась юность золотая.
Цвети ― пускай грозится снег.
Живи.
Ничто не отлучает от любви ―
гонения и голод, нагота,
копьё и меч, отсутствие щита,
опала, притеснения и скорби ―
и никакие Силы и Начала.
Возьми стило.
Пиши.
Стирай. И пробуй
по новой,
но не умножай печали.
Седьмое: днесь
летит благая весть,
что будет Спас,
и живы все родные:
не только ты и я,
сейчас и здесь,
но те, кто ― образ,
память,
слово.
Имя.
Ликуя ― жизнь для радости дана ―
возносит абрикос осанну цветом,
от Ветхого до Нового Завета
пронизывая светом времена.
Благословенна пенная весна,
и вновь плодами воссияет лето.
Листвой,
от стужи золотоволос,
к зиме устелет землю абрикос,
обрисовав приствольное кольцо.
…Вот саженец, апрель, и мать с отцом ―
и смех,
и спор,
мелькают руки,
платье ―
и время смолкой тянется во сне...
А ствол сейчас уже с меня в обхвате.
...Июль томит на медленном огне
тягучий и оранжевый закат:
в нём солнце ― абрикосом.
Совершенно
недвижен воздух. Тают облака,
как будто пенка солнечного джема.
…Я грежу наяву: вот звук, с которым
горячий плод,
податливый как воск,
к моим ногам роняет абрикос,
взошедший средь руин античной хоры
у бухты под названием Омега.
И вечность Архилоху вторит эхом.
Точит смолу сквозь трещины кора.
Но дерево ― даритель, и стократ,
делясь плодами, умножает силы.
А если одряхлеет абрикос,
то встанет новый рядом, в полный рост.
И что с того, что старый после ― спилят?
Тлен сладковат.
А сладостен лишь плод,
горячее дыхание рот в рот
и туго набухающий живот.
И жизнь передаётся через слово,
раблезианство abricot fendu,
тычинки, пестик,
плоть и кровь твою ―
и тьму, и холод побеждая снова.
Плодоноси ― и щедро раздавай,
дари любовь и говори слова,
ни от кого наград или похвал
не требуй, ни на что не притязая.
Финал и смертным, и богам на зависть:
цвет опадёт, но вызревает завязь.
Я собираю лепестки в горсти,
они ― начало и конец пути.
Пора идти ―
простясь
и не прощаясь.
