Евгении и Виталику
“…от невозможности остаться
до невозможности унять…”
“Зимовье зверей”
…Я гулял по пустому ночному городу, спустя шесть лет после того, как сбежал отсюда от собственного бесконтрольного страха и панической трусости. Рассматривал забытые уже улицы, путался в названиях, доверяя больше ощущениям, а не своей зыбкой памяти. И воспоминания не заставляли себя долго ждать, шли доверчиво навстречу. Скверы, полинявшие от непогоды скамейки, неровный асфальт, темные фасады зданий. Все же я прожил здесь действительно немало, если можно было вспомнить столько, совершенно не насилуя память. Почти на все накладывались ассоциации и воспоминания. Город помнил меня и, по крайней мере, не отталкивал. На каждой улице я оставил часть себя. И, пожалуй, не худшую часть, если мог мысленно воскресить столько подробностей из полузабытой, уже казавшейся нереальной прежней жизни.
Шесть лет в прятки с самим собой и своей, черт бы ее побрал, душевной слабостью. И теперь я заново восставал, слепленный из собственных ненависти, боли, обид и воспоминаний. Из запредельного срока давности. Спустя шесть лет… Неумная, плоская шутка для тех, кто меня не ждал и даже не догадывался о взятом в долг времени. Взятом в долг у меня. Под проценты. Короткое и долгожданное возвращение из небытия…
Я возвращался не для того, чтобы излить злобу, оскорбить или унизить. Все казалось намного проще и банальнее. Я приехал, чтобы убивать. Вполне нормальное желание за бесконечные месяцы панического бессилия.
И теперь я ходил и улыбался пустому, давно оставленному городу. Родине терпеливого обманщика и лицемера. Впервые снявшему маску после долгого спектакля и вышедшему из-за кулис в своем настоящем обличье. К давно опустевшему залу, который уже и не помнил, что когда-то здесь давали представление… Шесть лет назад…
Память человеческая коротка. И не мне было судить кого-то за забывчивость. В конце концов, я и ехал сюда не за этим.
Просто я научился ждать и дожидаться. Если можно было назвать годы злости и страха ожиданием. Я называл, обманывал себя и ждал. И, наверно, дождался, раз смог вернуться и неспеша бродить по ночным опустевшим улицам…
Город тянул к себе чем-то неуловимым. Я с наслаждением вдыхал десятки ночных ароматов, удивляясь, что днем совершенно не замечал их. А, может, и не обращал внимания. Днем силы расходовались на десятки лиц прохожих, на то, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь застарелого знакомого, который спутал бы мне все карты. Хотя, кто знает, возможно, я был чересчур осторожен. Но, по крайней мере, появлялась уверенность, что не я буду виной глупой случайности, перечеркнувшей годы ожидания. Еще на пару лет наедине со своими злостью и болью меня бы уже не хватило…
В течение всех этих лет, проведенных вдали отсюда, я ни разу не подумал о том, что буду делать после того, как все закончится. Ни разу… Насильно оттаскивал себя от этой мысли. Я наверняка знал, что если буду распыляться на такие пустяки, то обязательно сорвусь на какой-нибудь мелочи…
Я дал себе только четыре дня на все… На всех пятерых. Если меня успеют остановить до того, как я доведу все до конца, то второго шанса у меня уже не будет. Никогда… А это пугало гораздо больше, чем то, что могло случиться, если меня все же успеют остановить…
…Каждое утро я чувствовал на своих искусанных во сне губах ее холодеющую уже кровь. Каждое утро я в бессильной ярости впивался зубами в подушку, заталкивая застывший в горле крик обратно в глотку, в рвущиеся от недостатка воздуха легкие. Каждое утро трещали суставы пальцев в мертвой хватке пытающиеся раздавить дерево кровати, пока от напряжения из-под ногтей не начинала сочиться кровь. Каждое утро… В течение шести лет…
Шести лет…
Наверно, впервые за эти годы я, по-настоящему, расслабился. Напряженное ожидание ежедневно по крупицам собираемое в копилку ненависти и предвкушения мести отвалилось мертвыми тяжелыми струпьями. В душе не было ни злости, ни страха. Ничего, кроме решимости и гулкой пугающей пустоты. Словно в огромном вымершем здании… Осталось лишь переступить через вычеркнутые из жизни годы и любой ценой дотянуться до цели. До последней черты…
На улицах было пустынно и тихо. Издалека, с проспекта долетали слабый шум движения и хаотичные звуки субботнего вечера. Под ногами покачивались тени деревьев. Я сорвал мелкий резной липовый лист, растер его в ладонях и поднес к лицу. В нос ударил приторный запах свежей зелени. Шесть лет и двенадцать дней… Господи, шесть лет… Тогда весна наступила чуть раньше…
Навстречу, в тусклом фонарном свете, шли парень с девушкой, держась за руки. У меня вдруг нестерпимо защемило внутри, и вся, накопленная за долгие годы боль, неподъемным грузом навалилась на плечи. Я тоскливо посмотрел в глаза девушки. Она несмело улыбнулась мне, делясь частицей своего счастья. Я грустно улыбнулся в ответ. Остатки забытого уже тепла всколыхнулись было в душе, но сразу же осели, придавленные годами ожидания.
Да, тогда весна наступила чуть раньше…
…Мне не дано прятаться от себя даже во снах.. За снами… Потому что я не помню почти ни одного из них. Ночные страхи пугают меня гораздо больше, чем то, что наваливается днем. Я просыпаюсь в поту, с бьющимся от истерического ужаса сердцем и сразу же закрываю глаза опять – моя неуемная натура требует испить эту чашу до дна – прожить время, отпущенное на сон до конца и провалиться в глубины абсолютного ужаса, свои постоянно саднящие раны, из которых есть только один исход – грязным мыльным пузырем оторваться ото дна липкого ила своих страхов и взлететь на поверхность бледной, бесцветной, но не менее пугающей реальности…
Зачем я живу? Что осталось во мне от того меня, который каждый вечер рвался к ней на свидание? И если не было транспорта, бежал сколько хватало сил, пока перед глазами не вырастала стена тумана и легкие вместе с сердцем упругими яростными ударами не били в распухшие вены на шее и висках.
Я не сошел с ума. Просто у меня отобрали все, что я имел. Отобрали настоящее и будущее. Даже воспоминания переродились в навязчивую идею, которая держала на плаву, заставляла каждое утро вырываться из кровавого марева снов, заполненных ненавистью, бешенством и болью туда, где я становлюсь с каждым днем все сильнее и откуда смогу достать их всех… Сразу…
Иногда меня пугает холодный стеклянный блеск моих глаз. Но невозможно удержаться в прежних рамках, если вся жизнь, вся оставшаяся жизнь, подчинена лишь одной цели. Можно удивляться только силе своей воли и силе своей ненависти, протащивших через годы бессилия и сделавших жестче и увереннее в себе. И я удивляюсь, искренне удивляюсь, пока есть еще время удивляться…
…Я вернулся почти неделю назад, снял по объявлению комнату на окраине и первые два дня, сказавшись больным, не выходил даже в ближайшие магазины. Пытался унять судороги ненависти и боли при встрече с родным когда-то городом.
При первых робких потугах вспомнить мышцы живота спазматично сокращались, тело трясло мелкой дрожью, правое веко начинало мучительно бить нервным тиком. Я падал на топчан, зарывался лицом в подушку и насильно прислушивался к постоянно включенному в соседней комнате радио. Повторял механически слова чужих песен, пока мысли не успокаивались и судорожно сведенные воспоминаниями мышцы не расслаблялись.
Просто весна… Одно и то же из года в год. Каждую весну. Пора бы уже привыкнуть.
Тогда, шесть лет назад тоже был апрель…
Каждую весну я успокаивал себя… Каждую весну я старался не думать о прошлом. Но теперь я вернулся. Туда, где не было ни настоящего, ни будущего, ни хронологии, ни точки отсчета. Туда, где было только место, в котором я навсегда остался…
Я знал, где живет один из них, и был полностью уверен, что через него доберусь до всех остальных…
…Когда-то я уже пытался вернуться, если можно назвать возвращением короткий пятичасовой приезд четыре года назад. Тогда я просто не выдержал, накалив себя до такой степени, что единственной возможностью снять стресс, было вернуться, пусть даже ненадолго и убедиться, что все осталось тем же, что и раньше.
Всю дорогу в поезде меня лихорадочно трясло. Я сидел в пустом, полностью выкупленном купе, не зная, чем занять себя. Сжимал и разжимал кулаки, в бессильной ярости придумывая сотни способов мести. И только при подъезде к городу наступила внутренняя тишина. Я сознавал, что еще не был готов и все же где-то в глубине слабо билась сумасшедшая мысль плюнуть на все и на одном дыхании, в последнем рывке закончить то, что стало единственной теперь уже целью жизни.
Сразу у вокзала я взял такси и поехал прямо к дому того из них, чей адрес знал. И потом еще долго сидел в сгущающихся сумерках на пустой скамейке, скользя глазами по освещенным квадратам окон. Не знаю чего я ждал. Одного из своих неожиданных импульсов? Увидеть того, кого я первым принесу в жертву ее памяти и своей безумной идее? Уже не помню. Четыре года – большой срок. За ним я давно уже забыл себя того, которым был… все еще был раньше…
Тогда мне повезло – он был не один, наверно, это и спасло его в тот раз. Что-то человеческое еще осталось во мне. Подойти и сломать ему позвоночник было выше моих сил на глазах ни в чем не повинной девушки. Я сидел словно пригвожденный к скамейке, не в состоянии сделать движения и вдруг понял, что еще рано, что мое время еще придет и надо быть готовым к этому… Ко всему…
Приходя в себя, я просидел на скамейке еще с полчаса после того, как они исчезли в подъезде, потом поднялся и, не оборачиваясь, пошел к остановке…
…В моей записной книжке самая дорогая и бессмысленная коллекция, которую я сумел собрать. Семь карманных календариков. Всего семь за более чем шесть лет. Галерея моих чувств и потерянного времени… Необъятное поле деятельности для любого психиатра… Чуть ли не единственное доказательство и единственная улика в том, что я собираюсь сделать… Тысячи вычеркнутых из жизни дней… Я давно уже не считаю их. Ни разу за эти годы я не ложился спать раньше полуночи, каждый вечер, при включенном радио ожидая боя часов, чтобы вычеркнуть еще один прошедший и неумолимо влекущий меня к смерти день. Сотни тысяч минут, десятки атмосфер давления ненависти на каждую из бесчисленного количества секунд моей жизни.
Я живу с этим уже шесть лет. Что такое часы распятия на кресте против моей боли?
…Не думаю, что они испытали раскаяние. Я уже не верил в чистых праведников, способных за угрызения совести добровольно пойти на распятие душевных мук. Только раскаяние, за которым стоит страх наказания или физической боли действенен и реален. Так пусть же страх будет их постоянным спутником, во избежание зла, могущего быть причиненным ими. Страх физической боли, ужас одиночества в последние секунды жизни, который я испытываю почти каждое утро, вырываясь из бездн отчаяния своих снов. Страх смерти в безвестии, ибо я не дам им даже шанса быть найденными и опознанными.
Я сам стал безликой смертью, вершащей суд. Я, моя память и моя боль…
Вчера, спустя неделю после приезда, я начал распаковывать сумку, ждавшую своего часа в пыльном углу под топчаном. Глупо было оттягивать время, которое уже начинало тяготить и которого и без того хронически не хватало.
Возвращение все же надломило меня. Где-то в глубине души я упивался тем, что нас больше не разделяют ни расстояние, ни годы ожидания. Все становилось на прежние места, все возвращалось в исходную точку. В тот далекий апрель, когда ее не стало…
Две пары туфель, две пары брюк, несколько маек, легкий свитер, две куртки, три пары старых носков. Все либо украденное у случайных людей, либо купленное на распродажах старых вещей. Десяток окурков разных марок сигарет, подобранных в нескольких городах, упакованные в полиэтиленовый пакет. И, наконец, газовый пистолет, купленный с рук, с документами, скорее всего, фальшивыми, что меня не особенно беспокоило, поскольку пользоваться им я не собирался. Бессмысленная красивая игрушка для давления на психику, ибо сейчас я мог вручную перебить всех пятерых.
Ко всем этим вещам я прикасался только в перчатках. Пожалуй, я страховался слишком сильно. Некоторые действия, наверняка, были, излишни, но я не мог позволить себе допустить промах в какой-нибудь мелочи. Я должен был выиграть эти четыре дня, нигде не сорвавшись и не сделав ошибки. По крайней мере, раньше необходимо времени…
В последние месяцы я стал бояться. Бояться своей памяти. Я все больше забываю то живое ощущение тепла, которое впервые, по-настоящему, узнал только познакомившись с ней. Я цепляюсь уже не за воспоминания, а только за их обманчивый отраженный свет. Потеряв их, я лишаюсь сразу всего – своей памяти, смысла и цели жизни. Последней своей цели… В двадцать восемь лет…
Я боюсь… Единственного оставшегося во мне страха. Меня не пугают больше ни физическая боль, ни угрызения совести, ни возможная ответственность, ни страх перед смертью, ибо я давно уже смирился с тем, что моя жизнь не более чем иллюзия, обман собственного восприятия.
Я дорожу только своей ненавистью и своей памятью. Когда нечего больше терять, пропадает и критерий ценности самой жизни.
Да и мог ли быть страх физической боли, когда после более чем пяти лет ежедневных четырехчасовых изматывающих тренировок я мог голым кулаком пробить стену в полкирпича толщиной?
…Ценность жизни давно уже определялась исключительно целью, которая у меня осталась. Все физиологические и психические процессы я переподчинил тренировкам и ненависти. Последней иллюзии, ради которой я еще жил…
Я подходил к его дому уже два раза, ожидая, когда в окнах зажжется свет. Нервно прохаживался в отдалении, пока, наконец, не взял себя в руки и не успокоился. Таким образом, ничего еще не добившись, я перечеркнул бы все годы ожидания, совершив глупость, которую просто не мог себе позволить.
Я прислонился лбом к прохладному, шершавому стволу дерева, за которым остановился и сделал несколько глубоких тяжелых вдохов, наполняя легкие сырым вечерним воздухом. Затем резко повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь от дома. Около часа бесцельно бродил по городу, стараясь не думать о предстоящей изнуряющей работе, вспоминал ее лицо, улыбку, наши прогулки по городу, дни и ночи вместе, которых уже никогда больше не будет… Я гулял по пустым, неосвещенным улицам, избегая людей, по старой привычке быть все время в одиночестве. Одежда свободно висела на мне, не стесняя движений, все карманы были пусты, только в одном лежало немного денег и, завернутые в полиэтилен, два, ждущих своего часа, окурка. На поясе висел охотничий нож, в кобуру подмышку я засунул газовый пистолет, который мешал с непривычки свободно двигать левой рукой. Все документы, включая поддельный паспорт, по которому я снял комнату, я оставил в камере хранения на вокзале под шифром, который не смог бы никогда забыть…
Дата ее рождения… Единственный день в году, когда я позволял себе нарушить ежедневное, высасывающее все силы расписание. Сидел в одиночестве, в пропавшей запахом пота комнате, смотрел на четыре оставшихся от нее фотографии, разложенные на столе, на трех из которых мы были вместе, и, не стесняясь своих слез, обещал себе, что отомщу за нее, чего бы мне это ни стоило…
К его дому я возвращался наполненный зыбким обманчивым спокойствием. В окнах горел свет. Я сел на лавочку перед домом. Ту самую, на которой уже сидел четыре года назад. Ничего не изменилось – тот же серый, в потеках фасад здания, та же грязь на газонах. Все то же. Все, кроме моей боли. Боль стала уже привычной частью меня самого. Тупой и постоянно саднящей. Я загонял ее глубже внутрь, стараясь обмануть себя, но всякий раз, лишь только я забывался, она сама напоминала о себе. Казалось, я сам состоял из боли, был насквозь пропитан ей, ощущал ее каждым нервом, каждой клеткой своего тела.
Я смотрел на его окна и чувствовал, как холодное, долго сдерживаемое бешенство, мутной волной захлестывает меня и топит в себе.
Шесть лет…
Одним движением, оставив страхи, боль и сомнения позади, я вскочил на ноги и прямо через грязь пошел к его подъезду…
Теперь останавливаться было поздно. Моя цель не оправдывала средства. Средства были попросту не важны, и я не считался уже ни с одним из них. Мне нужна была его жизнь и еще четыре адреса. Ради этого я готов был перебить всех, находящихся в квартире, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Мое время пошло. Четыре дня, девяносто шесть часов и пять жизней, которые я готов был забрать во что бы то ни стало…
Он открыл дверь сам, даже не спрашивая, кто пришел. Впрочем, откуда ему было знать, что за дверью стояла его смерть? В одежде не по размеру, с почти бутафорским пистолетом в руке.
Открыл и сразу же отлетел к двери в ванную, с поломанными уже, похоже, ребрами. С силой ударился о косяк и медленно, теряя сознание, сполз на пол. Я вошел внутрь и прикрыл за собой дверь.
В квартире было пусто. Я прошел по двум комнатам, заглянул на кухню и в ванную. Никого. В чем-то мне определенно везло, хотя удача, прежде всего, была в том, что я нашел его именно в этот вечер. То, что в квартире не оказалось никого, кроме него, не было везением и даже не играло особой роли. В любом случае, было бы одной проблемой больше, которую я решил бы в считанные секунды.
Я вдруг почувствовал, что начинаю прихрамывать. При каждом шаге боль в ступне гулко отдавалась по всему телу. Поначалу я даже и не заметил, что ушиб об него кость. Включив телевизор, я прибавил громкость, сел возле телефона, снял трубку и положил ее на стол. Ушибленное место продолжало неприятно ныть. Я снял перчатки из тонкой кожи, расшнуровал ботинок и попробовал растереть ступню. Да, определенно, ушиб. Этого еще ни хватало.
От двери раздался слабый стон. Я вдруг удивился, подумав, что совершенно не помню, как его зовут. Впрочем, я и видел его всего раза три. Алексей? Александр? Я зашнуровал ботинок, надел перчатки, встал и поправил за собой накидку на кресле. Мое время уже шло и единственным, чего я не мог себе позволить – было не уложиться в срок. В любом случае, все, на что я рассчитывал, были только четыре ближайших дня…
Он с ужасом глядел на меня, морщась от боли в поломанных ребрах. Я присел перед ним на корточки, так, что полы куртки распахнулись, обнажив рукоять пистолета, и посмотрел ему прямо в глаза.
Поднимайся… - по его затравленному, ничего не понимающему виду, было
видно, что он не помнил меня. Впрочем, этого и следовало ожидать: в первый раз, когда мы столкнулись на улице, было темно, во второй и третий я и сам бы не смог узнать себя – рука и грудная клетка были в гипсе, а лицо было похоже на кроваво-синюю маску.
Он попытался было встать, но, морщась от боли, схватился за ребра и плавно завалился на бок. Неожиданно я испытал новый приступ бешенства. Схватив за ворот рубашки, я втащил его в комнату и бросил перед креслом на пол.
В немом ужасе он смотрел на мое искаженное яростью лицо и вдруг заплакал, хрипя от боли и размазывая слезы о пыльный палас. Опять теряя над собой контроль, я сжал кулаки, готовый бить и рвать его тело до тех пор, пока не иссякнут последние силы… Тогда, шесть лет назад, когда они до смерти в пьяном угаре забили ее ногами, даже не удосужившись, как собирались вначале изнасиловать, она не плакала и не просила их ни о чем…
И все же какая-то здравая часть меня сумела остановить спонтанный порыв. Из последних сил я сдерживал свои боль и ненависть. Мне нужны были адреса…
Шесть лет назад… Весной… Парень и девушка… - не объясняя ничего больше, я
смотрел в его выпученные от запоздалого понимания и истерического ужаса глаза. – У тебя есть один шанс… Я не убью тебя, если напишешь адреса остальных четырех… Ты меня понял? – Он яростно замотал головой и мельком взглянул на часы.
Сейчас кто-нибудь придет?
Позже… почти через час…
Запомни, если обманешь, ты рискуешь не только своей жизнью, - он опять
судорожно закивал головой.
Я посмотрел на часы:
Пять минут… Адреса… И телефоны…
Он приподнялся и, стоя на коленях перед столом, на полях газеты начал записывать названия и цифры, параллельно, все еще плача и заикаясь, стал объяснять:
Димка умер два года назад… Зимой… От воспаления легких… Месяц болел, а
потом умер… - я наблюдал за пляшущей ручкой и не сразу понял, о чем он говорит.
Как умер?!
Умер… Два года назад… - он опять посмотрел на меня расширенными от ужаса
глазами.
Где его похоронили?
На кладбище…
Ты знаешь где?
Д-да, знаю.
Фотографии есть?
Чьи?
Все, ваши… Пятерых, - я начал срываться на крик.
Е-есть… чь-и-то…
Где альбом?
Т-там… - он указал на стенку.
Неси сюда…
Схватившись за бок и изогнувшись дугой, он заковылял в сторону стенки.
Одно лишнее движение, пристрелю… У тебя только один шанс, помни, - он
приостановился, испуганно закивал головой и, схватив с полки альбом, быстро вернулся назад.
Судорожно листая страницы, он тыкал то в одну, то в другую фотографии:
Вот… это Димка… Это Андрей… Все, - он пролистнул последнюю страницу и
умоляюще посмотрел на меня, - н-нет Сашки и Сергея…
Листай еще раз… - я заставил его еще раз пролистать альбом, вытащил
изображение того, кто еще был жив и всунул в пустой кармашек фотографию из тех, что кучей были навалены в конце альбома.
Поставь на место…
Безумная мысль пришла мне в голову и разом заполнила все сознание. Настолько безумная, что я даже усомнился на мгновение в адекватной реакции собственной психики. Но только лишь на мгновение.
Собирайся…
Я живу в собственном придуманном мире, склеенном из кусков некогда бывшего целым. Я живу в прошлом… Мое настоящее полно эмоций и событий, наполнявших мою жизнь несколько лет назад. И будущее мое столь же прозрачно и ясно, как и то, что я ощущаю сейчас, ибо мое будущее – это бесконечное поступательное движение моего настоящего. Шаг за шагом, по спирали, витки которой – витки ленты Мёбиуса, не имеющие ни конца, ни начала. Я словно белка в колесе, бегущая за собственной тенью, призрачной целью, имя которой – движение. Бег ради бега, поскольку остановившись, я предам свое прошлое, а значит лишусь настоящего.
Связь прошлого и будущего неразрывна, ибо мое время – это я сам, это настоящее, неумолимо несущее меня в будущее, чтобы вернуть к моему прошлому.
Мое время не лечащий врач, – мое время – подлый обманщик, много худший, чем я сам, убивающий боль и память и дающий взамен жалкий суррогат душевного спокойствия, выросший на благодатной почве тысяч мелких и крупных предательств и смертей.
Но я обманул даже его, сам став живой памятью и ни на секунду не умолкающей болью…
Мы вышли из такси за остановку до кладбища. Я заранее предупредил его, что при первом же всхлипе или лишнем слове буду стрелять. Воля его была настолько парализована, что всю дорогу, забившись в угол машины, он не сделал ни одного движения, лишь тихо хрипел от боли и все с теми же немым ужасом и немой мольбой смотрел на меня, одной рукой вцепившись в ручку лопаты, которую я заставил его взять с собой из дома.
Похоже, где-то в глубине сознания он догадывался о том, что я собираюсь сделать, но, наверняка, даже в его взбудораженном мозгу не мог родиться и отголосок того, что уже четко оформилось для меня, как единственно возможное решение… По его глазам я видел, что он еще оценивал мои поступки пусть жестокими, но все же человеческими категориями. Откуда ему было знать, что я давно уже жил по своим собственным законам, не считаясь ни с силой, ни с милосердием, ни с прочими мифами для наивных, взрослых идиотов…
На остановке я расплатился с водителем, поблагодарил его и почти насильно выволок своего спутника из машины...
К кладбищу мы шли под слабым моросящим дождем. Я поежился от сырости и холода, норовившими заползти под одежду, поднял воротник куртки и поглубже засунул руки в карманы. Похоже, лечь спать мне сегодня придется только под утро.
Как тебя зовут?
Алексей…
Так вот, Алексей, если все будет в порядке, скоро вернешься домой часов, - не
стоило расстраивать его раньше времени. И хотя я не воспринимал его как живого человека, уже похоронив в своем сознании, не хотелось, чтобы в ближайшие часы возникли дополнительные проблемы…
Мы тогда были пьяны… - господи, он еще старался оправдываться, словно
недостаточным доказательством запоздавшего на шесть лет возмездия был я сам. Воистину, надежда в человеке живет до последнего.
Я знаю.
Это Димка все придумал… Мы просто хотели пошутить, - я не мешал ему
выговариваться, слушая краем уха. Все правильно, всегда проще валить вину на мертвых. С них все станется.
Я и так спать спокойно не могу… Вспоминаю постоянно… - он все больше
распалял себя, убеждая в собственной правоте. Что он знал о моих ночах, когда в одиночестве, забытый всеми, я грыз в бессилии подушку, захлебываясь от недостатка воздуха в сухих, хриплых рыданиях?
Заткнись, - не хватало еще, чтобы он почувствовал себя правым.
Он осекся на полуслове, испуганный моей интонацией и холодным блеском моих глаз.
Бог его знает, что он прочел там. Я никогда не видел себя в такие моменты со стороны. Раньше, даже во время приступов злости окружающие никогда не воспринимали меня всерьез, знали, что через несколько минут я успокоюсь сам, да еще буду просить прощения за неожиданный всплеск эмоций. Видно что-то и вправду изменилось во мне – уже не впервые я замечал, что люди все больше опасливо сторонятся меня, хотя ни разу за последние месяцы я даже не повысил голоса…
У закрытых ворот было тихо и пусто. Взяв лопату у него из рук, я просунул ее между прутьев решетки, и заставил его перелезть через ограду. Наверно, впервые он почувствовал, что поездка к кладбищу была не просто моим капризом, и уже наверху кирпичной стены жалобно и испуганно захрипел, прося отпустить его. Я молча достал из кобуры пистолет и направил на него:
Перелезай…
Забыв о поломанных ребрах, он спрыгнул вниз и, едва приземлившись, упал на землю
и тихо заскулил от боли. Я засунул пистолет обратно, быстро перемахнул через стену и оттащил его в тень, на несколько метров от ворот. Затем вернулся и подобрал лопату.
Помнишь, где его могила? – не хватало еще искать сторожа и рыться в
документации. Ко всему прочему я не был уверен, что документы хранятся где-то поблизости.
Помню…- видно он не совсем понимал, что своим “помню” спас человеческую
жизнь.
Поднимайся, пошли…
Больше получаса мы бродили по пустым, темным аллеям. Иногда я злобно повышал на
него голос, не давая расслабляться ни на секунду, хотя прекрасно понимал, что найти в темноте конкретную могилу не так просто.
Наконец, мы подошли к невысокой изгороди в тени деревьев, за которой смутно угадывалась гранитная глыба с фотографией посередине.
Она?..
Да.
Открывай калитку…
Он долго возился с заржавевшим шпингалетом, одной рукой держась за бок и стоная от боли, другой пытаясь расшатать неподатливый металл. В конце концов, взбешенный его медлительностью, я оттолкнул его в сторону, вцепился пальцами в шпингалет и вырвал его вместе с большим куском окалины. Все с тем же ужасом он смотрел на погнутый кусок металла у меня в руке.
Заходи…
Не отводя взгляда от моих рук, он отрицательно замотал головой и попятился назад. Я отбросил ненужный уже шпингалет, сделал к нему шаг, схватил за куртку и с силой втолкнул его внутрь. Поскользнувшись на мокрой земле, он упал на могилу и, все с тем же немым ужасом смотря на меня, начал что-то говорить, но звуки не слушались его, вырываясь изо рта нечленораздельным, животным хрипом.
Встань…- он, словно в трансе перевернулся на здоровый бок и медленно начал
подниматься. Встал на колени, затем, держась за ограду, поднялся во весь рост.
Он стоял передо мной грязный и испуганный, судорожно и беззвучно шевеля губами. По щекам катились слезы. Он не утирал их, смотря куда-то мимо меня в пустоту.
Пытаясь привести его в себя и, одновременно, выплескивая всю накопившуюся за долгие годы ярость, я со всего размаха ударил его в челюсть. Под кулаком что-то хрустнуло, из-под лопнувших губ густой струей брызнула кровь. Секунду он стоял неподвижно, затем, словно враз лишенный поддержки, кулем рухнул на землю.
С полминуты я смотрел на безжизненное тело, лежащее передо мной, потом оттащил его к ограде, взял лопату и аккуратно, большими, ровными кусками начал снимать слой дерна с могилы. Иногда я оглядывался и пристально всматривался в его лицо. Не хватало еще, чтобы он умер раньше времени. Даже в кладбищенской темноте, за серой пеленой дождя, угадывалась мертвенная желтизна его лица. Кровь, все еще сильно сочащаяся из разбитых, опухших губ, растворялась в дождевой воде, бледнела и, обесцвеченной струйкой, стекала за воротник его куртки.
Все то время, что я возился в земле, я чувствовал на своей макушке чей-то пристальный, неуютный взгляд, пока, наконец, не поднял голову и не уперся глазами в фотографию, врезанную в гранитную плиту. С досады, что не сделал этого раньше, и неожиданно захлестнувшего бешенства, я отбросил очередной кусок дерна, схватил лопату и, что было силы, вонзил острие в фотографию, рассекая ее на части. Затем, собрав в кучу вывалившиеся обломки, начал с остервенением рубить остатки его лица, кроша то, что еще могло быть рассечено лопатой, пока, наконец, обессиленный, хрипло дыша, не увидел себя со стороны – с безумным взглядом, яростно уничтожающим простую фотографию на пустом ночном кладбище. “Господи, что со мной происходит…” Отбросив лопату в сторону, я посмотрел себе под ноги и истерически расхохотался. Затем отошел к ограде, присел на корточки и оперся спиной о металлические прутья, пытаясь успокоиться и привести себя в норму. Обхватил голову руками и сделал несколько глубоких вдохов. Постепенно дрожь ушла из тела, и дыхание восстановилось.
Я повернул голову и встретился взглядом с мутными, остановившимися глазами, с тупой животной болью смотрящими на меня.
Поднимайся…- я вскочил на ноги, ожидая, когда он поднимется. Но он не сделал
даже попытки пошевелиться. Тело его все той же неподвижной массой лежало у моих ног. Я несильно пнул его ступню, обутую в старый, грязный кроссовок.
Поднимайся…
Он отвел от меня мутный, тяжелый взгляд и прикрыл глаза. Я наклонился, схватил его за куртку, оторвал от земли и привалил тело к ограде. Ноги его начали разъезжаться на сырой земле. Казалось, он не понимал где находится и чего я от него требую. Нижняя, левая часть его лица непомерно, пугающе распухла. Похоже, я сломал ему еще и челюсть. Он приоткрыл рот, сморщился от боли и вместе со сгустками крови попытался выплюнуть несколько обломков зубов. Плевка не получилось и вся кровавая масса с подбородка медленно стекла ему на куртку, затем на брюки, оставляя за собой широкую темную полосу, пока, наконец, не достигла земли. Я зачарованно смотрел на остатки жизни, покидающие его на моих глазах. Затем встряхнулся, всунул ему в руки лопату и заставил раскапывать могилу. Покачиваясь, словно сомнамбула, он начал срывать верхний слой земли и отбрасывать его в сторону…
Он копал, словно автомат в течение более чем трех часов, ни на секунду не отвлекаясь и, похоже, совершенно не вдумываясь в то, что делал. Углублялся все ниже, постепенно сбавлял темп, хрипел от боли, но не останавливался. Казалось, весь смысл его жизни укладывался сейчас в эти движения. Брось он работу и силы мгновенно оставят его…
Наконец, лопата уперлась во что-то твердое. Совсем уже медленно, будто во сне он начал сгребать в кучу и выбрасывать наружу оставшуюся землю. В конце концов, он очистил гниющую уже крышку гроба с лохмотьями серой материи на ней. Посмотрел тупо на меня, потом на то, что сделал, отошел назад на пару шагов и обессилено привалился спиной к грязной стенке могилы. Я соскочил вниз, наклонился и провел рукой по сырому дереву. В нос ударил удушливый запах гниения.
Ломай гроб…
Он отрицательно, как при замедленной съемке, то ли отказываясь, то ли не в состоянии понять, как я могу дойти до такого, покачал головой. Впрочем, теперь это было уже не важно.
Я вырвал у него из рук лопату, размахнулся и вертикально вниз со всей силы вонзил острие в крышку гроба. С режущим ухо треском металл насквозь пробил деревянную поверхность и вонзился во что-то внутри. Одним рывком вытащив лопату, я выбросил ее из могилы. Наклонился и руками начал выламывать гнилые доски. Сзади раздалось полное боли и ужаса хрипение. Я повернулся на звук. Два остекленевших выпученных глаза с безумной мольбой смотрели на меня. Губы беззвучно шевелились. Изо рта с шумом и всхлипами вырывался воздух.
Уже не сдерживаясь, прямо из того положения, в котором находился, я ударил пяткой в поломанные ребра, с огромной силой вбивая его тело в сырой, осыпающийся грунт. Яростно всхлипнув, он ударился о земляную стену могилы и бесформенной массой рухнул на крышку гроба. Я повернулся обратно и с остервенением продолжил выламывать обломки досок, которые прямо в руках крошились от старости. Постепенно я разворотил почти половину крышки. В ноздри ударил спертый, тошнотворный запах давно разложившегося тела. Вытянувшись в полный рост, я судорожно стал заглатывать в легкие свежий ночной воздух. Уже чуть отдышавшись, наклонился и внимательно посмотрел на то, что находилось внутри. В темноте смутно различались остатки костюма и силуэт черепа, с пустыми провалами глазниц. Секунду я оторопело вглядывался в останки того, кто сумел таки обмануть мои ожидания, боль и ненависть. И вдруг, не выдержав, что было сил ударил ногой по черепу, проламывая височную кость. И потом еще долго бил и топтал гниющую тошнотворную массу, пока, наконец, полностью лишившись энергии, не сполз по грязной, мокрой стенке прямо на дно могилы и не заплакал от обиды и бессилия…
…Где грань, отделяющая безумие от нормального состояния? Каждый день я двигаюсь все дальше в своей ненависти и еще не увидел четкой границы… Я прошел все степени отчаяния и ни разу не сломался, потому что имел гораздо большее – свою ненависть. Единственное, что тащило меня сквозь годы и припадки бессилия к последней оставшейся в жизни цели…
Есть ли такой поступок, который не сможет быть оправдан смертью любимого человека у тебя на глазах?..
Кто, кроме меня мог почувствовать всю бездну моего отчаяния? Кто, кроме меня смог и сможет оценить всю степень моей потери? Чья боль может больше и сильнее МОЕЙ боли?
Я не клялся себе отомстить за ее смерть. Ни разу я не обратился к богу с просьбой о помощи или о смирении. Я презрел даже эти надуманные условности, прочно вбитые в каждого с детства. Я слушал только голос своей памяти и своей боли. Бешеную энергию динамики, заключенную в статичную мысль…
…Я закопал их вместе, бросив в могилу два принесенных с собой окурка и потом еще долго сидел на сырой земле, подставив лицо холодным каплям дождя, слушая как из-под земли доносятся затихающие стоны…
Я давно уже мертв и принял известие о своей смерти со смирением и равнодушием, и нет той силы на земле, которая сумела бы возродить меня к жизни…
Я пришел в свое жилище перед рассветом. Разулся на лестничной площадке, открыл дверь и тихо прошел в свою комнату. В квартире стояла тишина. Похоже, никто не смог бы точно сказать впоследствии в какое время я вернулся…
Всю дорогу с кладбища я прошел пешком. Сторонился освещенных улиц, боясь, что кто-то увидит меня в моей измазанной грязью одежде.
Под утро дождь усилился и уже на середине пути, промокший насквозь, я начал жалеть о том, что не поймал какую-нибудь проходящую мимо машину. В конце концов, кто будет искать живого для всех человека на сыром весеннем кладбище? И даже если обнаружат труп, вряд ли найдется кто-нибудь, кто будет опрашивать владельцев всех проехавших по проспекту машин. И даже в этом случае, процент того, что неприметного ночного попутчика смогут описать будет минимальным. Вряд ли на это уйдет меньше нескольких дней. У меня же в запасе было более трех с половиной суток…
И все же я перестраховывался даже с этой стороны, ныряя в тени домов от яркого слепящего света фар, проходящих машин. Не стоило испытывать судьбу. Если бы я совершил ошибку раньше времени, не добравшись до всех пятерых, то весь отрезок моей короткой уже, наверняка, жизни я не смог бы простить себе своей идиотской оплошности…
Лопату я закопал в кучу гнилых, прошлогодних листьев недалеко от выхода с кладбища. Прелый запах гниения вызвал было тошноту, но лишь только я перелез через ограду, тело словно бы сбросило всю тяжесть прошедшей ночи и, наконец, расслабилось.
Теперь их осталось только трое. К тому же одного я знал в лицо…
Сейчас мне нужен был долгий, крепкий сон, чтобы успокоиться и восстановить силы. На подобный случай я давно уже приготовил упаковку снотворного. Осталось лишь добраться до кровати и лечь спать…
Запершись в комнате, я первым делом выложил на стол размокшую газету с адресами и телефонами и фотографию, потом почистил туфли и сложил всю сырую одежду в большой пластиковый пакет, чтобы при случае незаметно ото всех вынести его из квартиры и сжечь. Затем в ванной намочил полотенце и растерся с ног до головы прохладной, пропитанной водой материей, смывая с себя пот и напряжение ушедшей ночи. Проглотив снотворное, я лег в постель, посмотрел на фотографию, стоявшую в рамке на столе и тоскливо улыбнулся. “Теперь их осталось только трое, девочка моя… только трое…”
Она не ответила, счастливо улыбаясь с фотографии… Как и тогда… Больше шести лет назад…
Я отвернулся к стене и, похоже, первый раз за последние годы заснул спокойно…
Моя память живет прошлым, но тело, похоже, уже забыло, что бывает еще что-то, кроме бесконечных, ежедневных физических нагрузок и ожидания очередных стрессов.
Тепло и запах ее кожи, вкус ее губ сохранились лишь во снах и воспоминаниях. Сколько раз, вырвавшись из кровавых кошмаров посреди ночи, несмотря на долгие годы одиночества, я искал ее рядом с собой, а затем, полностью проснувшись, до рассвета выл по-звериному в подушку, не в силах смириться с тем, что это был просто сон?..
Мои мышцы и моя кожа знают, как реагировать только на боль и как равнодушно переносить ее…
Я уже забыл, что такое женское тепло и давно не ищу его. Я не смогу променять даже незначительное воспоминание о ней на обманчивые и мимолетные удовольствия…
Я проснулся поздно. Голова раскалывалась, во рту стоял тошнотворный привкус гниения прошедшей ночи. Я мельком взглянул на фотографию. В сером свете пасмурного дня ее глаза смотрели на меня с грустью. Я отвернулся к стене, пытаясь в деталях воссоздать последние часы. Все было сделано правильно. После того, как затихли стоны, я утрамбовал землю и аккуратно сложил куски дерна на могилу. Обломки изображения с надгробия закопал в сырой грунт и осмотрел все вокруг, проверяя, не осталось ли чего. Почва была основательно истоптана, но если бы дождь продлился еще несколько часов, то никто бы не обратил внимания на куски свежего грунта по краям могилы. Не было, правда, больше фотографии на надгробии, но шесть лет вдали отсюда как-то должны были проявить себя. “Любимому сыну” и даты рождения и смерти. Чувствуя приближение нового приступа бешенства, я заскрежетал зубами. “Любимому…” Что они могли знать о любви, когда даже сейчас, после шести лет я не мог смириться с мыслью о том, что она никогда не вернется?..
Не думая больше о боли в голове, я вскочил с постели, быстро, по привычке заправил ее, взял полотенце и пошел в ванную комнату под холодный душ…
…Я давно живу в долг. Долг, который никогда не смогу отдать. Вместо нее должен был умереть я или, по крайней мере, мы должны были умереть вместе. Но что-то, как всегда, осталось глухо и слепо к тому, что произошло и оставило меня на земле – мертвеца среди живых, несущего в себе боль, ненависть и разрушение и идущего к своему мнимому покою по чужим трупам, ибо моя плата за ее смерть и годы зла и бессилия – их жизни…
Прошлой ночью я, похоже, поступил очень глупо. Я уже и сам отдавал себе отчет в этом. Вместо того чтобы как предполагал раньше получить всю информацию о каждом из них, я дал волю чувствам, бушевавшим во мне. Что ж, сегодня придется начинать все сначала. По крайней мере, на этот раз я уже не поступлю так опрометчиво.
Сегодня была суббота. Я стоял остановок за пятнадцать от того места, где устроился пожить на несколько дней, прижав к мембране, свернутый вчетверо носовой платок, и слушал долгие гудки в трубке. Я не знал, что скажу ему. Просто хотел услышать его голос и убедиться, что человек, которого я ненавидел столько лет, реально существует, а не плод моего воображения.
Да?
А-а… простите, можно Андрея?.. - на секунду я замялся, услышав женский голос.
Одну минуту…
Казалось, через целую вечность раздалось сонное недовольное ворчание:
Я слушаю.
Андрей?
Да.
Привет, ты что, еще спишь?
Да, нет, уже проснулся, - по его интонации чувствовалось, что он не понимал
с кем говорил, но признаваться в этом не хотел.
Сегодня пойдешь куда-нибудь?
Нет… голова болит…- он чуть понизил голос, - после вчерашнего…
Да, после вчерашнего голова болела, похоже, у всех. Хотя для него эту проблему я решу сегодня в положительную сторону – голова у него не заболит уже никогда.
Значит, будешь дома сидеть?
Да…
А как же тренировка? – я вставил в разговор первое, что пришло на ум.
Какая еще тренировка? – казалось, впервые до него дошло, что он говорит с
незнакомым человеком.
Как какая?.. Подожди, это… - я назвал его номер телефона, поменяв местами пару
цифр.
Нет.
А-а… извините, кажется я ошибся номером.
- Кажется… - голос стал тем же сонно-недовольным, как и в начале разговора,
разве что прибавилось злости. - Смотреть надо чей номер набираешь.
Извините… - не дожидаясь его ответа, я повесил трубку.
С самого начала мне не понравился его голос. Подумалось вдруг, что такой не расстанется с жизнью просто так. Но и у меня уже не было ни сомнений в том, когда я убью его, ни где это произойдет.
…Я не готовился к каждому отдельному случаю, оставляя все на волю обстоятельств. Глупо было строить планы и проводить границы там, где их могло просто не оказаться. Приходилось бы перестраиваться, когда даже доли секунд шли в счет. Я полностью доверял своим инстинктам. Тело еще ни разу не подвело меня за последние годы, реагируя спонтанно на любую ситуацию еще до того, как я успевал принимать решения. Была исходная точка, и был конец. Все, что укладывалось в промежуток времени между ними, было достаточно просчитываемо и требовало лишь выдержки, опыта и подготовки…
Я несколько раз прошелся перед его домом, пытаясь угадать какие из окон принадлежали ему. Здание было старое и небольшое. Почти в каждом из окон горел свет. Я сел на лавочку под огромную развесистую иву, настраивая себя на трудный вечер и успокаивая дрожь в теле. “Только трое… Господи, дай мне сил и времени закончить то, что я начал… Ради моей любви и ради справедливости… Ради того ребенка, что так и не родился… Прошу тебя, господи… Ты же знаешь, я никогда не обращался к тебе раньше… Я и сейчас прошу не ради себя, а только ради нее… Прошу тебя, господи, только три дня…”
Видно, что-то и вправду надломилось во мне в последние дни. Стало вдруг стыдно за себя и в то же время появилось какое-то смутное облегчение. Ушла дрожь из тела, и спало напряжение. Теперь я точно знал, что у меня все получится…
Резко поднявшись, уже без тени сомнения, как и вчера, я напрямик пошел к подъезду, оставив страхи, боль и ожидание позади. Все тело заполнила холодная, спокойная ненависть. “Все будет хорошо, девочка моя… Все будет в порядке. Я обещаю тебе…”
…Я слишком долго живу ненавистью. Отчасти я боюсь, что по прошествии этих дней уже не смогу ничем заменить ее в своей душе.
Часто я ловлю себя на том, что смотрю на проходящих мимо людей просто как на мишени. Я уже не испытываю к ним ни близости, ни сострадания и если кто-нибудь из них встанет на пути к моей цели, я без долгих размышлений и без единого сомнения убью его, чтобы добраться до своего мнимого покоя.
Я знаю только одну любовь, которую уже никогда не смогу вернуть, и я знаю только силу своих ненависти и боли, которые постоянно со мной, куда бы я не стремился убежать от них. Во мне осталась только бешеная жажда мести и ее объем не смогу оценить даже я сам, ибо все, что я имею, заключено в ней и состоит из нее, включая меня самого…
…Уже поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил маленькую девочку, увиденную утром в трамвае. Лет четырех-пяти, с бездонными прозрачно-голубоватыми глазами святого или маньяка. Она кидала на меня застенчивые взгляды, отворачивалась и улыбалась. Неожиданно для себя самого я улыбнулся в ответ, принимая ее игру. Помнится, тогда я еще подумал, как тонка грань между этими крайностями и еще о том, что мой ребенок, ее ребенок, мог бы быть сейчас такого же возраста. Или чуть постарше…
Тогда вдруг стало настолько тоскливо, что я выскочил из трамвая на первой же остановке и остаток пути до телефонной будки прошел пешком, избавляясь от боли и обиды с новой силой захлестнувших меня…
На четвертом этаже все три двери были металлическими, и ни на одной не было номера. Задумавшись, я не обратил внимания на порядок нумерации в подъезде. Чувствуя приближение нового приступа ярости, я сбежал на третий этаж, посмотрел на порядок номеров и, прыгая через несколько ступенек, боясь попасться на глаза соседям, вернулся обратно. Его квартира была крайней справа. Сделав глубокий вдох, и не пуская в себя больше ни одной посторонней мысли, я нажал на кнопку звонка. Из-за двери раздалась смутно знакомая еще по прежней жизни, давно забытая мелодия. Стилизованная и охрипшая от постоянного проигрывания. Через несколько секунд где-то в глубине квартиры послышались шаги, с визгливым скрипом открылась внутренняя дверь и раздался тот же самый приятный женский голос, что и днем из телефонной трубки:
Кто там? – судя по интонации, вопрос был задан скорее по привычке. Похоже,
дверь открыли бы и без этого.
Я сделал еще один вдох и нетерпеливым голосом, вечно проходящим через одну и ту же процедуру, ответил:
Это Алексей.
Как видно, ответ прозвучал достаточно убедительно. Пару раз прокрутился механизм замка, лязгнула щеколда, и дверь плавно открылась.
Чуть наклонив вниз голову, чтобы размазать тенью черты лица, я ударил ее ребром ладони в основание шеи. Едва успев всхлипнуть, враз обессиленная, она упала мне прямо в руки. Я аккуратно уложил ее между шкафом и стеной и закрыл за собой дверь. Теперь у меня было минут пятнадцать до тех пор, пока она придет в себя…
Жаль, что в чужие игры попадали совершенно посторонние люди, но не я начал эту безумную гонку. Я хотел лишь расставить все по своим местам. С опозданием на шесть лет… Жалкие потуги доиграть давно начатую партию, целью которой было не созидание, а как можно большее число потерь…
За шесть лет я растерял критерии добра и зла. Большинство прежних целей и приоритетов либо забылись, либо попросту потеряли свое значение. Я не доверял своей ненависти, но цеплялся за нее, как за последнюю соломинку, потому что она была единственным, что еще связывало меня с прошлым.
Я последовательно и целенаправленно лишал себя всего, чем жил раньше, ради возможности вернуться в родной город через несколько лет. Ради того, чтобы не надорваться и не найти в себе остатков человечности, как бы мне этого ни хотелось. Ибо выше справедливости могло быть только милосердие, но даже оно не шло ни в какое сравнение с моей застывшей во времени болью…
С моей памятью, что так и не смогла найти себе ни покоя, ни отдыха…
Ира?
Я замер на месте. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. В квартире, даже несмотря на звуки улицы стояла тягучая, тяжелая тишина.
Ира, кто пришел? – в голосе уже слышалось неприкрытое беспокойство.
Я вдруг почувствовал, как тишина начинает поглощать меня. На протяжении последних лет такое случалось не раз. Обычно я садился на кровать, обхватывал голову руками и тихо, от бессилия и тоски начинал выть, раскачиваясь взад-вперед. И потом, лишь только чуть отпускало, натягивал кроссовки и бежал не выбирая цели, пока хватало сил…
Слабо заскрипели пружины дивана, послышалось недовольное чертыханье, что-то упало на пол и, наконец, раздался звук грузных шагов.
Ира!
Силуэт, размытый толстым стеклом на мгновенье замер прямо за дверью. Чувствуя, что опять теряю контроль над собой, я рванулся навстречу и ударил ногой в центр тени, пробивая стекло и вырываясь из топящего в себе оцепенения.
Осколки стекла с хрустом влетели в комнату. На долю секунды я ощутил, как вес его тела повис на моей ступне. Затем, отброшенный силой удара, он глухо свалился на пол. Одновременно что-то со звоном разбилось, и опять наступила звенящая тишина.
Я толкнул дверь и вошел в комнату. Под ногами захрустели осколки стекла. Несколько больших ярко-красных роз валялись в луже воды. Он лежал возле дивана с неестественно вывернутой рукой и, казалось, даже не дышал. Я опустился перед ним на колени и открытой ладонью ударил его по щеке, приводя в чувство. Он слабо замычал, но не пошевелился.
Я осмотрелся по сторонам. На столе лежали листы бумаги, ножницы, ручки, карандаши и большой моток скотча. Поднявшись с колен, я взял скотч и вышел в коридор. Девушка все так же недвижно лежала в углу. Я присел на корточки, отмотал большой кусок ленты и связал ей руки и ноги. Потом, подумав секунду, заклеил еще и рот и вернулся в комнату. В висках опять мучительно застучало, комната поплыла перед глазами, к горлу подступила тошнота. “Господи, только три дня… Еще три дня…” Обессилено я присел на стул. “Господи, боженька, родненький, только три дня… Пожалуйста… Только три дня, а потом просто забудь обо мне… Только три дня, боженька… Ради нее… Только ради нее, черт возьми, что тебе стоит помочь мне?!.” По щекам покатились слезы. В ярости я вскочил на ноги и, выплескивая всю боль, начал избивать неподвижное тело, пока не споткнулся и не упал прямо на него. Но и тогда, оседлав его и схватив за волосы, стал бить его головой о пол. В глазах опять поплыло и я, уже не контролируя себя, размазывая слюни и слезы по лицу одной рукой, схватил второй со стола ножницы и со всего размаха воткнул лезвия ему в глаз…
Бешено рванувшись, так, что я перелетел через него, он выгнулся в агонии дугой и дико захрипел. По телу прошла волна озноба, сокращая мышцы, он дернулся еще несколько раз и затих.
После полного тумана в голове опять начало проясняться. Я отполз от него на пару шагов и обернулся. Ножницы вошли в глаз почти по самые кольца. К горлу опять подступила тошнота. Теперь необходимо было найти фотографии оставшихся двоих и узнать о них как можно больше. В конце концов, девушка еще была жива…
…Я часто вспоминаю… пытаюсь вспомнить нас вместе. С каждым новым месяцем мои воспоминания становятся все более надуманными. Память не выдерживает соревнования со временем. Образы тускнеют, и на смену им приходит фантазия. Буйный цвет красок, взращенный в воображении. Иногда я не могу вспомнить ее лица. Только отдельные части: губы, глаза, улыбку, прядь волос на лбу, которые упорно не желают собираться во что-то цельное. Тогда я беру фотографию и дорисовываю пробелы в памяти…
Она – единственное, что присутствует в каждом воспоминании, даже не связанном с ней. Не поместив ее в одно из них мой, с таким трудом собранный карточный домик, начинает рушиться на глазах. Я вырубаю… стараюсь вырубить на корню любую мысль о том, что она никогда уже не вернется.
За эти годы я так и не сумел избавиться от своей навязчивой идеи – мы могли быть только вместе… И единственный способ убить в себе это наваждение – только похоронив ее во второй раз. Уже в своей памяти, что было равносильно самоубийству, ибо, лишившись ее тепла, физически я не протянул бы и нескольких дней…
Шесть лет назад они, те, что забили ее ногами, совершили самую большую ошибку в своей жизни, плоды которой начали пожинать только сейчас. За первой ошибкой последовала вторая и едва ли не большая, чем первая – я остался жить – и они не сделали ничего, чтобы исправить ее. И, кто знает, чья воля была на то. Но я выжил… Выжил затем, чтобы вернуться…
…Я шел по городу, пошатываясь от усталости и тошноты. Голова раскалывалась. Я постоянно останавливался, прижимался лбом к прохладным стволам деревьев и подолгу упрашивал себя идти дальше. При каждом новом шаге возникало ощущение, словно мозг бился о стенки черепа: волны боли резонансом отдавались по всему телу. Было уже, наверное, далеко заполночь и последние три часа совершенно стерлись из памяти. А может, я просто не хотел возвращаться к ним.
Во всем, что произошло, был уже налет безумия, а не просто желания жестоко отомстить за поломанные жизни…
После того, как я отполз от его тела, я просидел, опершись о диван минут пятнадцать, без мыслей в голове, тупо рассматривая полки в поисках альбома с фотографиями, пока не услышал испуганные стоны, доносившиеся из коридора. Молча поднявшись, я механически двинулся в направлении звуков.
Она неумело крутилась на полу, пытаясь освободиться от липкой ленты, стягивавшей руки и ноги. Рот был все так же заклеен скотчем, глаза с ужасом смотрели на меня. Я постоял над ней несколько секунд и вернулся в комнату.
Альбома на полках не было. Чувствуя, что меня опять начинает захлестывать холодная ярость, я стал открывать все подряд дверцы и выбрасывать содержимое на диван. Мысль о том, чтобы обратиться к девушке и выяснить, где находятся фотографии, отчего-то злила и пугала.
Наконец, в угловом шкафчике стенки я увидел два альбома. В первом были свадебные фотографии. Я, со щемящей тоской, смотрел на то, чего навсегда был лишен, чувствуя, как по щекам опять потекли слезы… Во втором были собраны десятки фотографий за последние лет восемь-десять. Я хотел было поставить первый на место, но передумал, взял с собой оба альбома и вышел в коридор.
Лишь только я появился, она прекратила стонать и с мольбой и болью посмотрела мне прямо в глаза. Я присел перед ней на корточки и тихо, успокаивая ее, проговорил:
- Мне нужны фотографии двух человек. Если покажешь мне их, я сразу уйду. Ты меня слышишь?
Она кивнула.
Сейчас я буду тыкать пальцем в каждого на фотографии. Если там будет один из
них, ты кивнешь. Ясно?
Она опять кивнула.
- Твой муж лежит связанный в комнате без сознания. С ним все в порядке. Как только ты покажешь мне этих людей, я уйду. Но перед уходом спрошу и у него тоже. Так что постарайся не ошибиться. Ты меня понимаешь?
Она кивнула еще раз.
- Хорошо… Мне нужны… - я назвал оба имени. – Если ты обманешь или ошибешься, пострадает твой муж, ясно?
Она усиленно закивала. Ушедший было страх, снова вернулся в ее глаза…
…В течение получаса я отобрал восемь фотографий, еще раз получил оставшиеся телефоны и адреса. Три фотографии я положил обратно в альбом, остальные засунул в нагрудный карман куртки.
Теперь я ухожу, но сначала поговорю с твоим мужем.
Она опять с мольбой посмотрела на меня. Я отвел глаза, поднялся и вошел в комнату…
Глядя на распростертое тело у моих ног, я снова почувствовал позывы тошноты. Преодолевая в себе отвращение, наклонился и рывком вытащил ножницы из его глаза. “Теперь их только двое… Господи, прости, но даже ты уже не сможешь остановить меня… Лучше помоги мне… Я принес в твой мир слишком много боли… Не заставляй меня убивать еще и невиновных… Прошу тебя, хотя бы пару дней и потом я навсегда умру для тебя…”
Я положил ножницы в полиэтиленовый пакет вместе с принесенными окурками, которые теперь уже были не нужны и засунул его в карман.
“Только двое, девочка моя… Прости меня за то, что я собираюсь сделать… Это они не оставили мне выхода… Я не начинал этого, я просто хочу вернуться к тебе…”
Развернувшись, я пошел в коридор. Ее глаза смотрели на меня с мольбой и ожиданием.
Я сейчас уйду… - я сел перед ней на колени, приподнял ее под мышки и усадил
рядом с собой. – Я ухожу…
Я погладил ее по волосам и заплакал.
- Прости меня…
По ее щекам тоже потекли слезы.
- Прости… - я поцеловал ее волосы, провел по ним рукой и резко повернул ее голову в сторону. Послышался сухой треск, и ее тело обмякло у меня в руках.
“Господи, я не хотел этого… Мне нужно только два дня… Еще два дня… Я не мог оставить ее в живых… Не мог!!!”
Уже не сдерживая себя, я поднял лицо к потолку и тихо завыл от боли… Как и тогда… Шесть лет назад…
Как я живу? Где я живу? Что за мир меня окружает? Я не знаю… Я сам нарисовал свою вселенную и огородил ее ото в��ех колючей проволокой. Мир вовне я воспринимаю только через призмы боли, ненависти или ожидания. До сих пор, где бы ни был, при звуке зазвонившего телефона, я порываюсь снять трубку, ожидая звонка от нее, все еще надеясь услышать ее голос. Я не уверен, будь она жива сейчас, что я любил бы ее так же, как люблю память о ней. Я мщу не только за смерть единственного любимого человека, но и за отнятую мечту, хотя часто боюсь признаваться в этом даже себе. Я мщу за нее и за себя, я мщу за наше будущее, которого был лишен, я мщу за шесть лет боли и слез, которых уже никогда не повернуть вспять…
…Я просидел рядом с ней почти три часа. Держал на коленях ее мертвое тело, гладил по волосам и выл от боли, проклиная ее мужа и годы ненависти.
Несколько раз звонил телефон. Я не обращал на него внимания, впервые за последние дни пустив все на самотек. Потом сумел таки взять себя в руки и на время успокоился. Голова раскалывалась. Через силу, собрав остатки воли, я освободил ее руки и ноги от липкой ленты, сорвал несколько лоскутов скотча с ее лица и перенес ее в комнату. Смахнул на пол все, что было навалено на диване, и аккуратно уложил на него ее тело. Затем, обыскав квартиру, нашел в кармане куртки на вешалке начатую уже пачку сигарет. Поджег одну, подождал, пока она дотлела до середины и бросил на ковер. Потом поджег несколько газет и кинул их в центр кучи на полу. После этого на кухне поставил на огонь сковороду с остатками пищи и чайник с водой. На большее, чтобы обставить все как несчастный случай, не было сил… Масса бессмысленных, необоснованных действий.
Я вошел в комнату, задернул тяжелые занавески и присел на стул, обессилено смотря, как пламя медленно начинает подбираться к дивану. Пора было уходить, но я не мог заставить себя встать. Так и сидел, не отрываясь, глядя на языки пламени…
Наконец, с трудом поднялся, подошел к дивану и в последний раз провел ладонью по ее волосам. “Прости меня… Прости меня ради бога… В этом только моя вина… Господи, почему ты не убрал ее из дома сегодня?.. Ты же знаешь, я не остановлюсь ни перед чем, пока не убью их всех… Господи, мне не нужны лишние жизни… Не делай этого больше, прошу тебя…”
Я смотрел на ее спокойное, неживое лицо, пока не выдержав, не отвел взгляд. “Прости…” Наклонившись, я поцеловал ее в лоб и пошел в коридор… На вешалке висели два комплекта ключей. Взяв один из них, я вышел из квартиры и осторожно прикрыл за собой дверь.
Оказавшись на площадке, несмотря на боль в голове и тошноту, я почувствовал, как прежние инстинкты снова вернулись ко мне. Осмотревшись по сторонам, я закрыл за собой дверь на ключ и быстро спустился вниз по лестнице…
Второй день я ложусь спать полностью разбитый физически, но относительно спокойный душевно. Весь кошмар последних часов существует вне меня. Я уже не раз убил их всех в своих мыслях, и потому реальные смерти становятся в ряд с теми, что происходили в моем воображении на протяжении многих лет. Критерий того, за что я убиваю их, остался только во мне и потому я еще более одинок, чем прежде. Любой, даже самый гуманный человеческий суд не смог бы оправдать меня, ибо предел боли любой психики имеет свои границы и сроки… Любой, кроме моей… Я не сломался и не смирился. Я живу болью и мщу за боль.
Сначала я боялся, что не дождусь момента, когда смогу вернуться, теперь я боюсь, что, даже убив их, не найду в себе долгожданного покоя. Они не оставили мне шанса в прошлом, как не оставляют его сейчас.
В глубине души я чувствую, что трупы, по которым уже иду, не принесут мне облегчения, но, как и во многом другом не признаюсь себе в этом.
Я знаю, что уже не найду ничего, как не смогу потерять больше, чем уже было потеряно, но боль, помноженная на боль, даст мне облегчение и позволит забыться на время даже в нескончаемых лабиринтах моих ночных кошмаров…
...Я перевернулся на бок и сразу же зажмурился – под полуприкрытые веки ударил яркий луч солнца. При первом движении мышцы начало ломить. Казалось, заныла каждая клетка тела, но в голове было на удивление ясно и пусто. Не было ни тяжелых мыслей, ни обрывков пугающих снов. Уже без раскаяния и содрогания я вспомнил вчерашние вечер и ночь, перевернулся в прежнее положение и открыл глаза.
Она радостно улыбалась мне с фотографии. “Привет…” Голос сел. Я облизал пересохшие губы и улыбнулся ей: “Скоро все закончится, девочка моя… Скоро…” Взгляд упал на пакет с уже позавчерашней сырой одеждой, до которой так и не дошли руки выбросить. Я смутно вспомнил, как, возвращаясь ночью дворами, где-то неподалеку видел горящий мусорный бак и, хотя не смог точно вспомнить, где это было, решил, что первым делом необходимо будет найти тот двор и сжечь содержимое пакета.
Следующая мысль заставила подскочить в кровати. Пожар, что я устроил, наверняка, начнет путать мне все карты. Во-первых, обнаружат два трупа и, хотя за выходные вряд ли будет проведена экспертиза, сам факт смертей и пожара подтолкнет кого-нибудь к ненужным для меня выводам. Во-вторых, если эти четверо все еще дружили, их начнут обзванивать и пропажа одного из них может неизвестным пока образом отразиться на оставшихся двух… А, впрочем, будь что будет…
Я перевел взгляд на ботинки, сиротливо жавшиеся у входа в комнату. Свои два дня они уже отслужили. Через силу поднявшись, я подошел к ним и засунул их в пакет с сырой одеждой. Грустно улыбнулся им, как старым, хорошим знакомым, с которыми приходилось прощаться, и положил весь пакет в спортивную сумку. Посмотрел мельком на часы. Было уже десять. В квартире, несмотря на воскресный день, наверняка, уже проснулись. Я вытащил из сумки маленькую бутылку из-под водки, отвинтил крышку, набрал в рот отвратительно пахнущего самогона, который тоже привез с собой, пополоскал им горло до тех пор, пока из желудка не поднялась волна тошноты, и выплюнул все в открытую форточку. Не стоило провоцировать хозяев на косые взгляды и неуверенные вопросы о том, где я провожу ночи. Запах перегара в дополнение к моему всколоченному виду и красным от утомления глазам, сделают все за меня. Я перекинул через плечо полотенце, взял мыло, зубную щетку и пасту и пошел в ванную комнату…
Мои дни похожи один на другой. Я умираю каждую ночь, и каждое утро заново рождаюсь в муках. Я научился побеждать сомнения и лень отсутствием мыслей и впечатлений. Моя жизнь богаче и насыщенней любой из тех, с которыми мне приходилось сталкиваться в последние годы. В моей жизни есть цель, и есть любовь. В моей жизни все еще есть вера, хотя и нет богов… Я отказался только от привычных ценностей и заменил их новыми. Теми, с которыми теперь приходилось жить и считаться…
…Солнце слепило глаза. Я бесцельно, как и в первую ночь, после приезда бродил по пыльному городу, но теперь уже открыто, не таясь, всматривался в лица прохожих. Правда, скорее, по многолетней привычке, выбирал больше пустынные, тихие улицы, а не многолюдные проспекты.
Больше часа назад пакет, с отслужившей свое одеждой, полетел в мусорный бак, который, несмотря на прошедшие часы, горел все так же исправно, как и раньше. Посидел немного неподалеку, собираясь с мыслями и, одновременно, чтобы убедиться, что одежда все же сгорела дотла, а не была вытащена из бака каким-нибудь усердным бомжом. Потом поднялся и пошел прочь, не думая уже ни о наступающем вечере, ни о прошедшей ночи…
Я потерял себя в своих снах. Многослойных, изощренных ужасах, зацикленных вокруг одного апрельского вечера. Не осталось в памяти уже ни деталей случившегося, ни обстановки, что окружала меня тогда. Только смутные очертания и набор мрачных размытых цветов. И еще ощущение боли и бессилия, когда у меня пытались отобрать ее уже мертвое тело…
Иногда я забываюсь в детских парках, куда изредка, когда становится уже невозможно находиться одному, захожу, чтобы посмотреть на детей. Шум от них и неподдающаяся ни логике, ни здравому смыслу суета, раздражая отчасти, успокаивают до предела натянутые нервы. Я отдаюсь этому шуму полностью, как и при прочих своих крайностях, забывая вовремя остановиться. Отдаюсь, чтобы спустя какое-то время снова вернуться к своей боли…
…Здравствуйте, можно поговорить с Сергеем?..
А его сейчас нет. А кто его спрашивает? – голос был надтреснутый, старческий.
Когда-нибудь праздное любопытство старушек, наверняка, выйдет мне боком.
А когда он вернется?
Завтра днем… Что передать ему?
А где он сейчас? – я равнодушно игнорировал ее вопросы.
На даче… Так что ему сказать?
На даче… - я задумался на секунду. Впрочем, какая разница кому быть
следующим. – Да, нет, передавать ничего не надо… Хотя, скажите, что звонил Алексей, хорошо?
Хорошо… Еще передать что-нибудь?
Нет, спасибо. До свидания, - не дожидаясь ответа, я повесил трубку.
Подумал несколько секунд и набрал последний оставшийся номер. В конце концов, когда-нибудь пришлось бы сделать и это…
Трубку подняли почти мгновенно…
Да?
Здравствуйте, можно услышать Александра?
А его сейчас нет…
Предваряя ее следующий вопрос, я быстро спросил:
Простите, а когда он будет?
На секунду повисло молчание.
Ну вообще-то он должен вернуться часа через полтора… - она опять замолчала,
подсчитывая, по всей вероятности, время.
Простите, а с кем я говорю?
Это Людмила…
Вы его жена?
Да… А с кем я разговариваю?
Это Роман… Мы учились вместе в школе, - не хватало еще, чтобы она училась там
же. Не давая ей времени задать следующий вопрос, я, насколько мог вежливо, спросил, - Люда, простите, можно будет перезвонить часа через два-три?..
Конечно…
Спасибо большое… До свидания…
До свидания… - по ее неуверенному тону было ясно, что она хотела спросить о
чем-то еще, но после прощания задавать вопросы было уже неудобно.
Я повесил трубку и задумчиво посмотрел на исписанную похабностями стенку телефонной будки. “Полтора часа…” В городе начинало темнеть. Я поднял воротник куртки и огляделся. “Неужели сегодня повторится вчерашний день?.. Господи, я же просил тебя – мне не нужны лишние жизни…” Не зная, куда идти, я постоял несколько минут на месте, рассматривая прохожих и фасады зданий напротив. Пожалуй, впервые за годы вынужденного ожидания у меня появилось время, которое я не знал, чем занять.
Все эти годы я боялся оставить свободными даже несколько минут, потому что приостановив себя в своей ненависти и своих тренировках, мои мысли, моя память сразу же накрывали меня липкой, удушливой тяжестью, от которой было только одно избавление -–безостановочное движение. У меня не было альтернативы: двигаться вперед или деградировать. Моя остановка означала мою физическую смерть, и я, как одержимый рвался вперед, уже не зная точно – желая ли отомстить или пытаясь убежать от себя…
Даже сейчас, размеренное движение к его дому оставляло массу времени на излишние, пугающие эмоции. И опять я почувствовал, как с каждым шагом меня все больше захлестывает бешенство и отвратительная, доводящая до дрожи в теле, ненависть, ужасающая своей бесконтрольностью. Я не был садистом – меня никогда не завораживал вид чужих страданий, но, похоже, в психике уже произошли изменения – я давно стал одержимым одной идеей, одной целью, которые требовали чужих жизней.
Так и сейчас, я вдруг понял, что мне не нужно видеть его глаза, не нужно, чтобы он прочитал в моих свой приговор, не нужно возвращать его на шесть лет назад. Мне хватило бы просто его жизни. Не стоило давать ему даже шанса на выживание. Достаточно было того, что он умрет в муках, пусть и не осознавая, за что… И это будет его частью платы за чужую боль…
Я ждал его возле дома уже около часа. Скоро он должен был появиться. И если даже он пришел до того, как я добрался сюда – тем хуже для его домашних…
Периодически я доставал и рассматривал его фотографию. Я изучил его лицо в мельчайших деталях, но нервное бесконечное ожидание необходимо было чем-то занять, и я в сотый уже раз вглядывался в бесцветные, черно-белые черты, беспощадно убивая последние минуты перед встречей.
Я заметил его уже у самого подъезда. Как всегда погруженный в себя, я чуть было не упустил то, к чему неумолимо шел долгие годы. Почти не упустил, ибо достал бы я его где угодно. Но, после вчерашнего, меня уже пугала мысль о том, что пострадают невинные люди. Пострадают за чужие ошибки.
Я вскочил со скамейки и, боясь, что он исчезнет в подъезде, закричал ему вслед:
Саша! – пожалуй, чересчур громко и испуганно.
Он удивленно обернулся и непонимающе посмотрел на незнакомого человека, почти
бегущего ему навстречу.
Уже в паре метров от него я заметил в его глазах сомнение и неуверенность. Наверное, последнее, что успел заметить там, не считая глухой звериной боли…
Изо всех сил я сжал рукоять охотничьего ножа и со всего размаха воткнул лезвие ему в пах. Он судорожно вцепился мне в куртку, ища опоры и начал медленно оседать. Вырвав нож из раны, я ударил его еще два раза, до упора погружая лезвие в живот, оторвал его от себя и оттолкнул в сторону…
“Все, малыш, остался только один… Только один, девочка моя… Господи, прости меня… Прости меня!!!”
С трудом отведя от него взгляд, я развернулся и быстро пошел прочь…
…В чем твоя воля, Господи? Зачем ты оставил меня в живых? Теперь, едва ли не первый раз в жизни я обращаюсь к тебе – зачем? Что за участь ты уготовил мне? Может, ты и, вправду, не всемогущ и не смог остановить их тогда? Но ты сумел дать мне силы, чтобы я прожил эти годы вдали ото всех и сделал меня оружием в руках твоих, твоей собственной, неугасимой болью, что нашла выход в моей мести и притупила на время твои страдания… Где логика в деяниях твоих, Господи? За что эта боль? Я не так силен, как ты и не смогу нести ее в душе своей. Никому не нужной и невостребованной. Я нашел ей выход, Господи, и принял твою волю с тем же смирением, с которым раньше принял свою смерть.
Как какой величайший дар или как плату за какие грехи оставил ты во мне любовь к мертвому для всех человеку?
Я устал, Господи, устал от ненависти и одиночества. Еще в той, прежней жизни я молил тебя, молил еще не зная, что ты уготовил ей, чтобы ты не причинял ей боли, чтобы вся боль, вся ее боль падала на мои плечи… Как я мог остаться с тобой, после всего, что ты сделал?! Как?!.
Я знал, что нельзя так любить человека, это всегда кончалось трагедией. Просто моя растянулась на шесть лет и останется со мной до моей последней смерти, дойдет до последней черты, где ты опять соединишь нас, чтобы никогда больше не разлучать… Никогда…
…Остался только один из них. Завтра я распну его в одном из окрестных лесов, как тысячи лет назад на крестах распинали воров и убийц…
У меня был еще целый день, чтобы выспаться и подготовиться к рывку к своей последней черте, за которой последуют годы пустоты и боли…
Что дальше? Хотя, какая разница? Мало ли мест, где мое единственное умение в жизни будет востребовано?
И, кто знает, может быть на одной из бессмысленных и никому ненужных войн, Господь даст мне, наконец, отдохновение от непосильной ноши…
Февраль 2001 – Май 2002 г.г.
