Русский бунт

1

Скоморохи – ребята молодые,

а умно выговаривать умеют,

тары-бары там всякие, а ясно,

что о Боге они, о царской власти.

А не только голь слушает, смеется,

а начальник вон давится, краснеет –

он, мучитель-то, не глупей народа,

больше нашего знает всякой правды.

2

А при дворе моего отца псари были важные,

а похаживали псари в собольих шапочках,

а помахивали псари со свинчаткой плеточкой,

а и не делись никуда, все счетом туточки.

А я прикажу молодцам-псарям добро творить,

а я прикажу удалым дельцам собак кормить,

а натравить свору лютую в белом бешенстве

на большого боярина, на врага царского.

3

Мать моя родимая,

омочи глаза,

к Богу невредимая

упадет слеза.

Быстрой кровью прыскали

раны от ножа;

со следа кто рыскали,

добивать спеша,

сбились – Русь просторная

сберегла себе

вороненка черного

на потех судьбе.

***

Страшная, падучая,

смертная болезнь

вдоволь тело мучила – 

а возьми исчезнь.

Все с меня глубокие

раны прочь сошли,

смертные, жестокие –

сгинули в земли.

Кличкою залатанной

обзовусь – мое

тайно имя, спрятано

в святцах, как ничье.

Только люди божии –

вор да пилигрим –

знают, перехожие,

кто прибился к ним.

***

Будет время малое,

да лихое страсть –

мне Господь пожалует

над Россией власть.

Будешь, самозваная,

милая страна,

скатерть самобраная

зелена вина.

***

Запируем-пьянствуем,

растревожим глушь

русского пространства и

русских квелых душ.

Недолго куражиться

праздником, игрой –

всем Россия скажется

суровой и злой.

4

Звон колокольный, и бежит народ

на площадь, там затопчут все следы.

А тело что – примет в нем бывшей жизни

не сохранит.

                        И рассуждай теперь:

царевич – нет, слуга, и непохожий.

Кто мог узнать, те – вон они, лежат

растерзаны. Сличай теперь доносы

заведомых врунов и дураков,

но преданных.

                           Он покидает Углич,

становится разбойником, монахом,

крестьянином и воином, святым,

живым и мертвым.

                                  Это все и есть

народ. Так некий бес себе меняет

личины.

                В каждом мимо проходящем

мерещится он: то купец заморский

по-русски говорит не как чужак,

то слишком лихо сабелькой махает

стрелец – откуда в этом немужичьем

искусстве мастерство такое, а? –

то некий черноризец рассуждает

как о своей – политике московской.

5

И долго будет он гадать:

который? тот, не тот?

Живой ли, мертвый лег лежать

у городских ворот?

Как страшно на чужом сидеть

на месте-высоте,

в тоскливую тьму-даль глядеть,

тревожных ждать вестей!

***

А там, на Западе, пуста

и суетлива мысль

вздувает чёрту паруса,

чтоб черные неслись

в извивах молний тучи – к нам.

И что они несут?

Погибель Родине! Царям

суровый, правый суд.

6

Хитрой отецкой науке

по письменам Книги Царств

выучился – сколько муки

выдумал, сколько коварств.

В долгой тюрьме кандалами

были молитва и пост –

пали, проржавели сами,

изгрызла вещая злость!

Я очутился далеко,

песьи вокруг языки;

нужен всем гость одинокий –

ластятся, щерят клыки.

Что им искать с езуитской

логикой против моих

мыслей и веры российской,

вещих снов и золотых?

7. Колобок

У меня у бедного

плоть – платить долги,

гроша нету медного,

лаптя для ноги.

По сусекам метено

пыли и зерна;

некая отметина

на судьбу дана.

По дорогам хожено,

кочено путей,

столько растревожено

голодом зверей.

***

Я верчусь – мне угол где,

луза для шара?

Я по синей Вологде

прокатил вчера.

Я по Туле праздничной,

пряничной, резной

скакивал, проказничал,

всех дразнил собой.

По Рязани-городу

косопузый сброд

гнал, задравши бороду,

меня взад-вперед.

Круг-дорожка стелется,

скок через межу –

сказками бездельными

всех заворожу.

***

Приняла мила дружка

стольная Москва,

схарчила голубчика

с одного зевка.

8

Хор (на разные голоса)

Ох и здорово ты шутил,

крутил,

вертел,

пел,

брат мой, большой брательник,

на сопели сопельник,

на ветрах мельник,

в трудах бездельник.

Научи меня своему мастерству,

многому ведовству,

почти колдовству,

научи,

как жизнь прошутить,

как полячку расшевелить,

как мать-Москву пропить.

А умирать придется – я так же хочу,

как жил дураком,

лететь с ветерком!

Кто сказал, что не могут летать

скоморох и тать!

Солнцу на закат

отправит кат.

9

Снова я смерть стряхнул с себя,

черную тень сбил,

голый-босый ушел

от мученической Москвы,

от изменнической Литвы,

и краля моя со мной.

А в первом походе со мною был

всяческий беспокойный сброд,

а в Тушине вообще хорошо –

чистый бестиарий,

отверженный род,

изъязвленный как нельзя еще.

Значит, Бог помогает,

раз с этим войском

еще раз сшучу с Россией –

будет мать помнить

сынка своего, выблядка

царских кровей ярых.

10

А не так-то полымя

просто загасить –

в Тушине веселыми

ночки могут быть.

Ночки, утры ранния,

все в чаду, в дыму.

Тот ли я? В тумане я?

Мертвый? Не пойму.

11

А людей не хуже мы сыграем

свадьбу – пир горой братве, народу,

здравицы такие возглашаем,

будто правда предстоят нам годы.

Кто в дверях

в рост возник?

Белый лях?

Рус мужик?

Лей еще, еще, венгерским током

сердце заливай! А было страшно,

а сбежала из Москвы жестокой

русская царица, отсмеявшись.

Командор,

камень-гость,

своруй, вор,

плоть и кость!

Ты – воскресший мой, любимый, мнимый –

в первый раз – заглазно, нынче – очно.

Себе облик подбирает имя

непохожий, некрасивый, срочный.

Юрк со мной

люб в постель –

мертвый муж

жив отсель.

12

Я воскресну в Тушине,

на Урале тож,

я от Волги-матушки

пущу к росту грош

жребия, орляночки,

русской гон судьбе –

стонет персияночка

посреди зыбей.

***

Там, где поднимаются

черни к топору, –

тень моя шатается,

весь я не умру.

Где костры горючие –

самопал – горят,

там мою везучую

суть они творят.

Где под ветром-голодом

клонится народ,

там червонным золотом

мне мостят приход.

***

Сколько бы ни резали,

делали со мной

пулями, железами,

петелькой тугой –

косточки оденутся

плотью нов-новей,

перекинусь обликом

с малым из людей.

***

Вечный Жид бессмертие

мыкает свое,

черное усердие

по Руси святой.

С каждым годом более

поддается Русь –

будет мне раздолие,

навсегда вернусь.

13

Хор (на разные голоса)

Вора-ворона скогтили свои,

убили свои,

а душа его в воренке-вороненке

очнулась,

нагая над землею,

нагая над родною

метнулась.

А душу не удержать –

будет над Русью летать,

Бога смущать,

плакать, роптать.

А ее, душу, резали уже в Угличе,

а ее в Москве на воротах вешали,

а ее палачи рвали,

а ее костры сожигали,

а ей, черенькой,

хоть бы хны –

живехонька,

облетела она полстраны,

все охала.

***

Мертва Русь – болото теплое, топкое,

мертва Русь – ветры дуют, вихри в ней беспрепятственно,

мертва Русь – мороз идет, кость ломает, плоть костенит,

мертва Русь – что ль, оживит ее душа моя блудная?

14

И прокляли меня,

и нарекли святым,

молитесь, стон стеня,

ругательски кляня, –

я есть, как был, один.

На тридевять судеб

хватило б жизни мне –

отеческий есть хлеб,

изгнаннический герб

таская на спине.

И сколько дни мои –

лжи, только верь словам

о райском бытии,

в розЫскном житии

по всем моим следам.

15

В многовластье нет ни блага,

ни какого даже смысла;

нет страны – то есть в полшаге

от тьмы родина повисла;

но нашлись такие люди,

к бедам темным присмотрелись

да на месте – будь что будет –

как законные уселись.

16. Маринкина башня

Я сорокой обернусь,

полечу-спешу домой,

где я смерти не боюсь,

где престол мой золотой.

Проклята будь, черна Русь,

яма-чертова-постель!

Даже тенью не вернусь,

улетевшая отсель,

уцелевшая в смертях,

в скудном голоде едва –

Уголино на костях,

мать-Гекуба, двум вдова.

17

Будь проклята страна, призвавшая меня,

будь проклята!

Пусть тьма, и хлад, и глад одни тебя хранят,

враг хохотом

заходится, разбой поставит трон –

поклонишься,

на тысячи смертей, на тысячи сторон

разломишься.

Законного царя – уж я-то знаю, я

все видела –

убила мать-страна, иудина змея –

твои дела…

18. Скоморохи

А гонял нас поп,

протопоп – хлоп-хлоп –

мах дубиной,

хрясть осиной,

посинели наши спины.

По сусалам – ам! –

мажьте калом нам –

мы расскажем,

мы покажем,

тебя и себя уважим.

На Москве златой

сидел царь младой,

славно правил,

тихо дАвил,

жива места не оставил.

Протопоп умен,

упрям, не учен,

заморочил

царю очи,

только ненадолго очень.

Царь и в ус не дул,

а упрямцев гнул –

дунул, плюнул,

щепоть сунул,

загнал в самый дальний угол.

Ты рычи теперь,

будто дикий зверь;

ты кривляйся,

избавляйся

от гордыни, будто кайся.

Потешать народ

теперь чей черед?

Поп на казни,

при соблазне

нам не родственничек разве?

Скоморох и поп

задружились чтоб,

нужно время –

гинет племя!

Пропадать нам всем со всеми.

19

Так вера пропадает. Наша вера

в руках пройдох, никонианской своры,

и нет креста на них. Щепотью разве

творят такое?

20

Топим баню, жжем тела

Богу вышню для тепла.

Со святой Руси дымок

небу белому сладОк.

***

Фимиам не фимиам,

а гореть, как свечкам, нам.

Перед темною доской,

под иконой золотой.

21

Угрюмый пастырь, смеха враг

со всех сторон себе беду

сзывает, кличет, каждый шаг

его во тьме, в сплошном аду.

А если где увидит свет –

так это гарь дымком чадит.

Жестоковыйный поп в ответ –

кому? – не Богу ль предстоит?

22

Православный Савонарола,

государев ругатель,

правды ненужной радетель,

первый российский писатель.

Ему –

против рожна переть,

посмеяние терпеть,

позорную принять смерть,

многим смутить сердца,

оставить в наследство братии

нЕнавистный склад ума.

Совести возмутитель,

нетрепетный вероучитель,

насмешливый созерцатель

собственного страданья.

23

Старины голубое свечение,

и святое, и жалкое прошлое,

полоумное, тихое пение,

умиранье, томление тошное.

Прогорают дощечки сосновые,

плачут смертною черной смолою,

легко нас одеянья тесовые

обовьют огневой пеленою.

И не больно вам – вольная, нежная

примет смерть себе детушек, первенцев,

от греха успевающих беженцев,

по лесам воскресающих керженцев.

Русь лежит – поле-море безбрежное,

пух-перина, даль пепельно-снежная.

24

А надо ли было наполнять новым вином

наш старый,

наш драный,

наш грешный мех,

надо ли было тормошить ошибки правотой своею бессмысленной?

Стояла бы, как была,

как времени волна намела,

церковь.

В бессмысленности действий

была их почти что святость.

25. Скоморохи

Русь жги,

плесни

керосинчику!

Лучше с Питера начни,

с бед зачинщика.

Есть на Неве

водицы две:

перва тихая течет,

размывает гранит,

а вторая вспять идет,

наводненье воднИт.

Теки, вода,

беги, беда, –

смой святой Руси позор

немецкий,

отомсти за наш разор

стрелецкий.

Был царский сын

за нас, за нас,

сороковин

его сейчас –

срок, память пьем,

ливмя лием.

Алексеюшка, господин хорош,

прОпал не за грош,

за понюшечку,

любу-душечку,

за простой народ,

теперь наш черед.

26

Ставим город на Неве широкой,

кости русские все в дело, в дело,

замостим дороги светлоокой

славе к нам, в чухонские пределы.

27

Скрипят веревки, брусья,

колода солона,

висит над вечной Русью,

качается вина.

***

Военными судами

осуждена страна,

стрелецкими главами

глядит Кремля стена.

***

И сколько вражьей силы

в народе – выжигай,

Россия, язвы, килы,

спасай себя, спасай!

***

Коса по полю ходит,

и там, где пыль взметет,

сорняк озимый всходит,

горь-яровой цветет.

***

Под вЕтрами шатаясь,

стоит дрожит страна,

то за пеньку хватаясь,

то за топор она.

28

А кто я такой? Я – Петрушка,

охальник и побирушка.

Умнейший из нашей своры,

хвать-похвать –

как воровать,

так на руку скорый.

Песни распевать голосый,

гундеть длинный носом.

В питье питейном

питух первостатейный,

заливаю портвейном

весь вид шутейный.

29

Хоть сам я тише воды, травы,

но подвиги мои таковы:

цыгана зашиб дубиной –

так он был скотина скотиной.

Поехал я на лошадке,

да оказался падкий.

Доктор меня лечил,

за что он сам опочил.

Сватался я к девице –

не успела она удивиться.

И за что не любят меня в народе,

которому я свой навроде?

30

И вот он – с пустой головой

появляется городовой.

Этот может за ушко

да на солнышко,

этот может посечь

за жест и за речь,

этот может в тюрьму

увлечь за вывих в уму,

этот может казнить

и не станет шутить.

Весь в медалях, заслужен, хмур,

а перед ним бедокур!

Кур,

кур,

кур!

31

Городовой

Ах ты такой-сякой,

поклонись головой,

скажи здрасте

законной и сильной власти!

Петрушка

Здравствуй, мил-господин,

блядин сын!

Здравствуй, полицейский,

страм расейский!

Городовой

Поздоровайся с уважением,

с этаким, знаешь ли, унижением.

Петрушка

Здравствуй, городовой –

х.. пудовой!

Здравствуй, участковый –

х.. семьвершковый!

Городовой

То-то же.

32

Хор (на разные голоса)

Заморочил народ,

хитрец и урод!

Оттого мы и нищие,

что ходят тут лишние.

И сами наш хлеб едят,

и кормят своих пострелят.

А нашим-то голодно,

а нашим-то холодно!

Просим начальника:

оборони от охальника.

Девок всех перепортил –

у, гадина! –

у меня

от него

там, где не надо, –

вот –

ссадина.

Богатый, он дерет с бедного

до гроша последнего.

Карточками-картиночками мах да мах –

он в прибылях,

а мы на бобах.

Он, значит, шути,

а мы плати!

Он рассказывай –

мы кошель развязывай.

А для большего он канальства

возмущает народ против начальства.

Нам государство теперь смех один:

царь-государь, знаем, проглотил аршин –

матушка-царица

длины страшится!

Министры –

воровать быстры!

Генералы –

умом малы!

И как нам в такой тревоге

платить подати и налоги?

Прекрати его лицедейство,

ваше полицейство!

Примерно его накажи

за наши за мятежи,

справедливости нам покажи:

разложи его на досточке,

пощекочи кнутом косточки.

33

Заарестовали меня,

спелеленали меня –

то ли скорбный дом,

а то ли казенный дом.

Сидеть в четырех стенах –

тоска, что увы и ах!

А поутру, говорят,

так казнью меня казнят.

34

Кто-нибудь прорыл бы подкоп,

я в него целиком ныр чтоб;

кто-нибудь расшатал бы стену,

сотворил государственную измену;

кто-нибудь подпилил бы решетки

для меня, для сиротки.

35

Ходит чорт, круги накручивает,

правду божию вышучивает;

ходит чорт вокруг большой тюрьмы

беспокоить в ней, смущать умы;

ходит чорт, сипит, посвистывает,

бьет кнутом, пуляет выстрелами;

ходит чорт, меня поманивает,

ключики черны позванивают;

ходит чорт, ждет – позову его,

дверь откроет – или ну его?

36

Душу требуют – мол, продай!

А я чего? На, забирай.

Выведи только меня на свободу,

а там я не прохожу-прогуляю и года.

Всю отдам

на потеху вам.

По рукам ударить, типа пожать –

так сквозь решетку не пропихать!

Кровью писать – так почерк плох,

вслух клясться – язык отсох.

Так верь,

отворяй дверь.

37

А я сам породы темной – что с меня

возьмет на семи киселях родня?

Обманулись оплатой,

обмахнулись лопатой.

Черти первостатейные

душу мою шутейную

не получили за свою услугу;

сам я канул, как в топь-калугу,

в пространства Руси святой –

чорт стоит один, как дурак какой…

38

Горбатый нос, нерусский вид –

кого обманывают тут?

Кривляется, дурачит жид –

его Петрушкою зовут.

Его имен не перечесть

и видов – чисто легион;

из-под рубахи видно шерсть,

копытцем – цок! – пристукнет он.

Его закрыли, Петр-кузнец

стальные цепи, млад, сковал –

теперь охальнику конец,

довольно тут пошаловал.

Окончился его урок,

поутру казнь – тогда вздохнем

свободно, в ведренный денек

шута смурного помянем.

***

Кто не умел заговорить,

заклясть цепей? Кто упустил

того, кто вон пошел шутить,

еще набрался темных сил?

Теперь не попадется в сеть:

сквозь ячеи, как угорь, шасть.

И сколько над собой терпеть

его насмешку, ум и власть?

39

А батюшка

как умирал,

так завещал любить

простого паренька,

Иванушку,

кудрявую головушку!

Под венец с ним сходить,

детей мал мала родить;

а я клялась, я не думала…

А сердце девичье что – 

комок глупенький;

засмотрелась на площади

на балаган,

на представление,

вышла из воли отцовской,

не поняла,

как полюбила, изныла,

как все отдала.

А голубчик мой Петрушенька

носаст, хром, горбат,

а смотрит на меня свысока,

с презрением.

А я ему золото отцовское,

я ему со стен образа,

а он ходит кряхтит, посвистывает,

дает раза,

а он другим девчонкам

юбчонки

вскидывает.

А верна я ему верностью последней,

Петрушеньке моему;

мне хоть в гроб ложись, хоть в тюрьму иди –

расступись, народ!

Не оставлю в беде и в счастье –

одна на двоих, ной, плоть!

Тебе от меня, мой любый,

не спастись –

спасу!

40

Ходит по России вольной,

наживающий добро

белый царь, он – вор не пойман,

не подвешен за ребро.

Воздвигаются хоромы,

агромадные дворцы –

их кругом обходит хрОмый,

давит землю, мнет торцы.

На приморские забавы,

самый город Петербург

из сибирской Петр державы

смотрит, царственен и хмур.

Ходит царь, тулуп накинет,

и повсюду, где пройдет,

погорелый остов стынет,

труп вороньей свадьбы ждет.

За царем лихая свита:

хлад и глад, потоп и мор,

их одежда ветром шита,

не по-русски разговор.

Бродит царственный голштинец,

ненавистную страну

предлагает, как гостинец,

угощает сатану.

41

Всех сужу я судом своим,

жестоко сужу Россию:

предала меня, государыня,

ради воли своей, дела подлого,

предала меня, дурачком ославила,

обвела меня – вокруг горла нож.

Хор

Все было, было!

Весь сор страны сгребаю, собираю:

отщепенцы и проходимцы,

голь кабацкая и разбойники,

племен сыновья диких,

ревнители древлего благочестия,

расстриги нынешнего безверия.

Хор

Все в дело, в дело!

42

Мужиком черным, Емелькой, прикинулся

истинный православный царь,

пошел по России бескрайней

Богу угождать, беды наши узнавать.

Ходит царь, слезы ливмя льет, пишет грамотку –

все записано, все обиды земли

и нас, маленьких.

Вернется царь в город свой, в мать-Москву,

сядет царствовать

не как отцы, деды – на страх врагам, –

но сирым нам угождать и обиженным.

43

Русская мечта – погром и воля,

песня русская пьяна, глумлива,

по бескрайнему пройдемся полю

огнем-полохом жечь хлеб и жниво.

По церквам пройдем, кресты ломая,

по домам – хозяев ввысь вздымая.

Черная Россия инородцев,

край калмыцкий, казачий, бурятский –

дар от беглецов-первопроходцев

жадной и бескрайней власти царской.

По-чудному в Христа-Бога верим:

на иконах-досках клыки щерим.

Воля наша дикая и горше

каторги-дороги, жестче воля

горло захлестнувшей петли тощей –

и погубит душу, и отмолит.

Трусом, мором по стране гуляем,

конца-края мы себе не знаем.

44

Над Бутырскою тюрьмой

грает ворон молодой,

вьется, черный, знает срок,

когда отомкнут замок,

вытолкнут на белый свет

палачу давать ответ.

Ты, мил барин, грозный кат,

прими душу во заклад,

тело вынеси с тюрьмы

на московские холмы,

братьям на поклев отдай –

отпоют, устроят грай.

45

Здравствуй, московский люд,

черная хворь тя жарь!

Здравствуй, трусливый раб,

поротый смерд, холоп!

Поднимусь-ка я на помост

смотреть на тебя – стоишь

тИхонько, дрожь дрожишь,

куц поджимаешь хвост.

Тысяча на одного

солдата – рвани, народ,

спасать меня, своего

царя, из-под смерти! Под

венец золотой веди,

и будет волюшка нам

полная впереди,

вся по моим словам.

46

Выпил свое до донышка –

мученический мне дай,

матушка, моя женушка,

венец, я отправлюсь в рай.

Сплети сама, белы рученьки

иззанозив себе,

венок, говорю я, мученический

бесталанной под стать судьбе.

47

Да бЕз толку вам кричать!

Эх, труха вы, пыль-народ,

будете чего ждать?

Подачки, что ль, от господ?

Потеха – на казнь глядеть

даром, а мне чего?

Ох и не хорошо висеть

на потеху московского

народа. Мне б на Урал –

там-то поднимут вой:

за них я ответ держал,

им кланяюсь головой.

А вы оставайтесь тут

гнить, смердеть в тесноте,

а меня ангелы вознесут.

Хор

Ангелы, да не те!

48

Стояли полки на площади,

был ровен строй в зимний день;

стояли полки на площади,

над ними сгущалась тень

смерти самодержавная.

Подвозилась картечь.

Мы слабы. Война неравная,

на такой стыд и срам полечь!

Стояли полки на площади

за правоту свою,

давили копыта лошади

беспомощную змею.

Падали как подкошены

на первой жатве войны,

на поле Сенатской площади

жертвы – мы – нечестны.

49

Стояло войско, рубежи

какие были перед ним? –

Российской власти миражи,

нерусской веры тусклый нимб.

Гнилая кровь течет в стране,

святой в пустую землю льют.

Мы как французы на войне:

по нам из тех же пушек бьют.

Кто в декабре пропашет новь,

засеет страшным, черным – и

взойдет к Отечеству любовь.

Всё заглушит, кроме любви.

50

Страну спасай, мечи картечь

на стройные ряды!

Кипеть горячей крови, течь,

смывая след беды.

Ярится конь, давя змею, –

спокоен, грозен царь.

На силу черную мою

направил ствол пушкарь.

51

Петропавловка,

сука-матушка,

место черное,

славой славное,

принимай меня,

на своих камнях

постели постель

мне последнюю!

Петропавловка,

пожалей сынка,

сны ему навей,

что о воле всей,

о России той…

там… не крепостной.

Где ж такая есть

страна светлая?..

52

А не любовь венчала

в светлом, просторном храме,

молодых величала –

ворон кружил над нами,

честной своей добычей;

муж мой стоял шатаясь;

длился такой обычай,

чтоб жили долго, маясь.

***

А нам не пели гимнов –

наш-то один, кандальный,

среди дороги зимней,

в холод России дальней.

***

Станет будить хозяйка-

смерть, растолкает соню,

снег скрипит, ворчит лайка –

куда ж нас дальше гонют?

Разве ж это Россия –

где люди не сеют хлеба,

где всполохи, как живые,

на землю сходят с неба?

***

Везде, где русских гонят

неволей в края чужие,

где без попа хоронят,

там-то и есть Россия.

53

Полемика журнальная,

бездымная пальба,

вся насмерть завиральная,

немолчная борьба.

Тут совесть, стерва русская,

продажна и чиста –

одна полоска узкая

печатная пуста.

Рассказаны события

пребойким языком,

достигнуты наития –

о чем? – о том о сем.

Не жаль отца ни матери

для красного словца.

Ложь светская и с паперти

от первого лица.

Одна полоска узкая

печатная пуста.

Вся похвальба французская

смех-насмех поднята.

Политика турецкая

коварна и больна.

Жива замоскворецкая

седая старина.

Заметки Чернышевского,

Некрасова стихи,

младого Достоевского,

небитого, грехи.

От всякой польской нечисти

воротит душу, но

с Булгариным отечество

у нас теперь одно.

И Пушкин – солнце русское –

язвит, кривит уста.

Одна полоска узкая

печатная пуста.

***

Час будет – и допишется,

и сбудутся слова,

и чей-то шаг, хор слышится,

означены права.

Идут, идут писатели –

суровые дельцы,

российских дум старатели,

заради их скопцы.

Их правда горь-горючая

доходчива, резка,

за ними неминучая

и смертная тоска.

Покровы погребальные

на родину-страну

покроют всю – журнальные –

всю ширину, длину.

54

А сестра-то наша, Польша, бунтом

поднята – шумит, бушует Польша,

вся душа шампанская играет,

пенится да пробки вышибает.

Гордый пан похаживает, ловко

сабелькой махает, поединщик;

сгинет под потоком, под стихией:

тут дела не доблести – другие.

Паненка, голубушка, белянка

нарумянится и ждет, тоскует –

косточки размять да кровь разбавить,

молодца честь-стыд забыть заставит.

***

Связаны судьбой: славянским морем;

языком; и верою и схизмой –

наши попы, ваши езуиты

ходят, вражду сеют – и несыты.

***

Польша, наша боль и наша совесть,

та, что уступает нашей силе, –

никогда тебе не знать свободы,

не дождаться у моря погоды.

55

Начинается дело

по лесам, городам,

ненавистно и смело –

нынче тут, завтра там.

Как бы связаны верой

или смертью одной

гимназист с револьвером

и крестьянин с косой.

Ничего христианства,

ни жидовства на них

нет – лихие пространства

топчут, мнут на босых.

И булыжник – оружье,

если с ловкостью взять;

делу правому служит

все, что могут поднять.

Озорные машинки

тик и так, тик и так,

хитрым пальцам в новинку

смертной химии мрак.

Да, их время, их сила,

предал Бог им страну –

на погибель растила,

за большую вину.

До конца ее, суку,

изведут, всю добьют,

чтоб ни вида ни звука,

чтоб ни памяти тут.

56

А там, где нас нет,

по две милостыни дают,

но сегодня и нам повезет.

На Ходынском поле чуть свет

пиво пьют, хлеб жуют.

Царя славит народ. Царя ждет.

57

Хор

1-й голос

Верь ему,

честному человеку,

попу Гапону:

знает дела наши скорбные

и не обманет брата

своего –

человека рабочего,

человека неумного,

человека темного.

2-й голос

Богово слово поп говорит,

добрый, выговаривает:

не войти богатому в небесный рай,

не влезть с мошной;

не простится сильному сила,

дело рук;

умнику ученому покою не даст

шальная мысль.

Власти не простится она сама,

ибо, кроме Божьей, любая – тьма.

3-й голос

Бог сходил для нас со своих высот,

муки принимал за простой народ,

крови лил Господь, на кресте висел,

чтоб бедняк, голяк к царствию успел

светлому – смеялся чтоб над тоской

темною, адовой, нерусской.

4-й голос

Пророк революцию нам пророчит,

слова его кровоточат,

Бог его славы хочет.

Делит мир на своих, на чужих,

на агнцев и на козлИщ,

на тех, кто златом богат,

кто духом нищ.

5-й голос

А кому – адский ад,

а кому – скрежет мук,

а мене – райский сад,

разливанный луг.

И при жизни будь,

материнская, щедра, грудь

земли-России,

мне злой, красивой.

6-й голос

Мягко стелет,

а трудны будут наши пути,

Русь шевелит,

хочет наново окрестить

в огневой купели

широким крестом –

мы век говели,

чтобы за пир потом.

58

И что такое вся моя судьба,

когда пройдет над миром, не коснувшись

язв и глубин его? Избрал Господь

меня сосудом воли своей. Мучусь,

держу в себе, что больше мер людских.

И бродят люди по стране,

морочат ее сон,

и каждый спящий и во сне

России обречен.

И что они, гонимая ветрами

порода, понимают в русской смуте,

исконной и тяжолой? Плоть от плоти

народ, я знаю голод, тусклый огнь

желанья, вижу окаянный край

и море разливанное беды,

в которой плыть, в которой вздох вдохнуть.

Народ и царь. А кто царя

откроет вежды, смоет с глаз

тяжолый гной – и кто, горя

усердием, исполнит Час?

Пресвитер Иоанн поставит царство

тысячелетнее свое и дольше,

рабочее – земной понятный рай;

расцвЕтится пустыня золотая

кипеньем белым яблонь, а у нас

и того больше, и того прекрасней:

и ветви тоньше, и плоды краснее.

Царь и народ. А кто в толпе

помазанник, чья воля пусть?..

Кому стоящий на столпе

архангел отдал в руки Русь?

А если Родина меня предаст,

отторгнет, отвернется, осмеет –

другой посланец будет вслед за мной

от сил темней, от рубежей уральских,

последний для России, для царя.

59

Рабочий люд

сошелся тут –

разговаривать, певать

мать-матерно,

трепака-пака плясать,

выть дотемна.

Русь святая, пресвятая,

посконная,

моя женка пропитая,

законная,

прими пьяного меня

в объятия,

ах, смеясь, бия, браня,

что без платия.

Некорыстного труда

страда,

ненавистная трезва

язва,

как ни бьюсь, ни бьюсь, ни бьюсь,

а толку чуть,

а боюсь, боюсь, боюсь

я власть ругнуть.

Горем пьяны,

бедой сыты,

жизнью рваны,

ветром шиты

по России по стране,

туз козырный на спине,

мы идем прямо

в черный ад самый.

Я работаю свой век,

я спину гну,

у станка я, человек,

сдОхну!

Не один-один такой,

а улица вся,

покачнется, мать, гульбой,

добавить прося.

Раскорячу суку Русь,

снасильничаю,

в теплое ей заберусь,

снасмешничаю,

понесет Русь от меня –

грех –

детушек,

а пощады от меня –

смех –

нетушки.

60

А послушать нашего попа –

так ничего святее разбоя нет.

А послушать доброго попа –

убивать тоже не запрет.

А послушать умного попа –

так надо браться за ремесло.

А послушать русского попа –

так и время наше пришло.

61

И вышли на площадь молитвы петь.

И хор наш велик и строг.

И как-то теперь из-под пуль успеть.

А если успеть – в острог.

Три солнца смотрели на нашу беду,

три солнца – на нашу смерть.

Как светами льют, как скользят по льду

лучи. Не смогли согреть.

Три солнца: Бог, царь и их народ –

сходились на небесах,

на людных стогнах, в пустых дворцах.

И начинался год.

Год новой эры и новой страны – 

безбожной – и нет царя,

и что народу? Бледна заря

после трех солнц зимы.

62. 

Предала меня Россия,

уступила чёрту мать;

бела сокола сгубила,

стала воронов сзывать.

63. Завещание Гапона

Черное похмелие

на Руси святой!

Кончено веселие,

кончено со мной.

Вспомнишь, так отплюнешься

зеленОй слюной

и не пригорюнишься

сгорбленной вдовой.

***

Дальше ты с евреями

мыкайся, греши,

с немцами развеивай

то, что есть души.

Дальше от безверия,

от жилой тоски

рушь свои империи,

рви плоть на куски.

***

Никакой теории

на стихию нет;

русская история –

чёрта пьяный бред.

Русской революции

приготовлен гроб –

и не развернуться, и

не нарушить скоб.

***

Ах, землица русская,

много по тебе

ходит стервы, лузгая,

пачкая в судьбе.

Воронов, соколиков

кто собьет в одну

стаю – сильну толико,

что взметет страну.

64

Ату его! Взять! Император бедный

умрет, погибнет очевидной смертью.

Россия вздрогнет. Бог лицо воротит.

Скакал, упал с обрыва всадник медный,

за ним и бесенята, блестя шерстью.

Несется, топчет царская охота

Россию, землю, где расти не будет

злак хлебный. Только плевел под ветрами

дурными семенами дальше сеет.

Где гончие твои? И кто осудит

породу их? Кто следующий? Сами

свою страну и рвем, кто как умеет.

65

А чертям станет тошно,

когда увидят, что мы творим.

Паде в ересях, в снах ложных

Третий Рим.

Да исчезнет под нами сама земля

русская, чтоб никогда

не стало места для храмов и для Кремля,

умерла земля от стыда.