Руки скульптора укрощают красное дерево, белую кость и чёрный металл.
Всё, что есть в нём самом — кровь, жилы, дыхание, — он бы вытащил, передал.
Сладким эфиром за́лил бы мехи́-лёгкие, спрятал бы в полые вены пар,
Сплёл бы тугими пружинами суставы и мышцы, вложил бы в неё угольный жар.
Шестерни будут нежно подкручены, точно выверен каждый их шаг,
Латунное сердце забьётся размеренно, как мастеру метроном отмеряет такт.
И если есть шёлковый малахит, то можно найти и бархатистую сталь,
Хлопково-белую, миражно-неотразимую, облегающую её стройный стан.
Каждая вырезанная деталь станет даром его, как бы он ни был мал,
И если благословляет Гермес Трисмегист, если не противятся Венера и Марс,
То ртуть сочетается браком с йодистым серебром, желтеющим на зрачках.
О, как влечет, завораживает, тянет к смутной фантазии, как распоследнего дурака...
И не остановить стремящейся к жизни «псюхе», безудержной идеи.
Проснись же, глаза распахни и встань, моя механическая Галатея.
