Вечно извинялся, подставлял вторую щеку, лишь бы стать ближе,
уступал, ложась на верхнюю полку, оплатив нижнюю,
отдавал последнее,
а забирали так, словно должен был.
Вот ведь, живя по-божески, до чего дожили!..
Завтраки врагу последние — куда уж обеды-ужины?
Самые важные, трепетные и нужные
чувства отдавал,
раздавал свои наичистейшие помыслы,
не понимая, какие в мире цветут законы, какие промыслы.
По миру ходил, от гвоздей в руках раны смачивал,
на людей себя, не жалея себя, растрачивал,
но пусты глаза:
нет ни огонька, и напрасны поиски.
Лучше б оставался в своем неведеньи да покое,
лучше б в человеческие снова дела не лазил.
Так, взглянул бы сверху на все это безобразие,
после — как отец когда-то —
от гнева ногою топая,
вон поганцев наглых с лица всей земли — потопом!
Только все прощаешь да ищешь неравнодушие,
а они тебя не видят в упор, не слушают,
бродят вечным стадом,
глухие да обреченные,
и, кого ни спросишь, он вроде как ни при чем
ни к судьбе своей, ни к матери и ни к городу,
ни к чужому горю, ни к смерти чужой, ни к голоду,
ни к грехам своим, ни к сердцу —
живет заветами,
только все заветы, теперь они не об этом.
Сам живи один, как зверь. Живи и грызи длань теплую,
а потом уже разбирайся, какими такими тропами
гладящий пришел: иль вражьими, или дружными.
Ты идешь средь них, усталый и безоружный.
Ты идешь средь них, столько укусов вытерпев,
столько говоря им, зная, что не ответят же.
Ты идешь средь них, и вера твоя в удачу
тает на глазах.
И тут один оборачивается.
