Просека

Моё человечество

входит бочком в магазин,

сначала идёт

к вяловатой проросшей картошке,

потом выбирает

большой-пребольшой апельсин,

но так, чтобы кожа

была бы как можно потоньше.

Моё человечество

крутит баранку такси

с возвышенным видом

всезнающего снисхожденья,

и, булькнув свистулькой,

как долго его ни проси,

само у себя

отбирает права на вожденье.

Моё человечество —

это прохожий любой.

Моё человечество —

строит,

слесарит,

рыбачит,

и в тёмном углу

с оттопыренной нижней губой

моё человечество,

кем-то обижено, плачет.

И я человек,

и ты человек,

и он человек,

а мы обижаем друг друга,

как самонаказываемся,

стараемся взять

друг над другом

отчаянно верх,

но если берём,

то внизу незаметно оказываемся.

Моё человечество,

что мы так часто грубим?

Нам нет извиненья,

когда мы грубим, лишь отругиваясь, —

ведь грубость потом,

как болезнь, переходит к другим,

и снова от них

возвращается к нам

наша грубость.

Грубит продавщица,

и официантка грубит.

Кассирша на жалобной книге

седалищем расположилась,

но эта их грубость —

лишь голос их тайных обид

на грубость чужую,

которая в них отложилась.

Моё человечество,

будем друг к другу нежней.

Давайте-ка вдруг

удивимся по-детски в толчище,

как сыплется солнце

с поющих о жизни ножей,

когда на педаль

нажимает, как Рихтер, точильщик.

Моё человечество,

нет невиновных ни в чём.

Мы все виноваты,

когда мы резки,

торопливы,

и если в толпе

мы толкаем кого-то плечом,

то всё человечество

можем столкнуть, как с обрыва.

Моё человечество —

это любое окно.

Моё человечество —

это собака любая,

и пусть я живу,

сколько будет мне жизнью дано,

но пусть я живу,

за него каждый день погибая.

Моё человечество

спит у меня на руке.

Его голова

у меня на груди улегается,

и я, прижимаясь

к его беззащитной щеке,

щекой понимаю —

оно в темноте улыбается.