Я был шаман из племени людского среди племён людей и им подобных: шаман Огня, и силой напивался, когда глядел на языки костра.
И племя с племенем сражалось, и мирилось, и дружило, и вело торговлю.
Одни из нас изведали машины и усмиряли прихотливость молний, другие жили в чаще, и орудий сложнее не было сохи и катапульты.
Так было испокон веков.
Но в Мир сочились пламенные змеи и Драконы, и мы от них искали избавленья.
Драконы были чужды, но разумны, могли спалить огнём, но не стремились, и редко бой вели, но смертоносно.
Безмозглы были пламенные змеи и всё сжигали на своём пути, враги и Людям, и Деревьям, и Драконам, хотя у тех порой на поводу.
Неуязвимы не были Драконы для грозного оружия людского, хотя у нас неравны были силы, и мало кто переживал сраженье.
И не бессмертны пламенные змеи: и их могли мы силой превозмочь, когда их больше не было числом.
Вожди племён людей и им подобных, неся совет, решили примириться перед угрозой общего врага.
Я был один из общего дозора, отправленного в край, откуда змеи ползли, и прилетали к нам Драконы.
Мы долго шли.
Трудна была дорога.
И на привал остановились ночью на незнакомой никому поляне, и спали в ожидании утра.
Когда же свет забрезжил, мы — о ужас! — увидели над головой, что небо прозрачной плёнкою затянуто на вёрсты, на ней же толщей — пламенные змеи.
Им нет числа.
И среди них Драконы.
Просачивались изредка иные и устремлялись к северу и к югу.
Но что случится, если все прорвутся и в Мир людей обрушатся лавиной!
Оружия им вровень не сыскать.
Подавлены, угрюмы, возвращались, своим вождям неся дурные вести.
Когда же оставался день пути, я, спохватясь и не сказав ни слова о замысле товарищам-дозорным, стопы направил вновь на ту поляну, где гибель Мира затаилась в небе.
И в небо, зажигая, бросил спичку.
Она, коснувшись плёнки, воротилась, и я Огонь удвоенный впитал.
За разом раз я повторял камланье: сперва бросал зажжённой спичкой в небо, и если та до плёнки долетала, я ждал её и принимал дыханье.
И так я уподобился Драконам: хотя и был из племени людского, но, пусть с натугой, пламенем дышал, и мог вдыхать его, не обжигаясь, и мог его порою выдыхать.
Я был собой доволен, ибо верил, что стану я теперь щитом для Мира, поскольку пламя пламя растворяло, и змеи трепетали от него.
Когда же не осталось больше спичек, увидел я, что здесь я не один.
Была со мной на этой же поляне Драконица.
Она спала поодаль, а цвет её был — молоко и кровь.
Я, опьянённый силою шаманской, вдруг понял, что, подобно этим спичкам, могу вобрать в себя её дыханье, себя усилив, а её ослабив, пока врагиня спит и беззащитна.
Приблизясь, я приник к её устам, и жадно пил от огненного мёда, и напитался силою могучей, способной пламя племенем рассеять.
Глаза открылись.
Я же пил так жадно, что сам уже не мог остановиться, и с пламенем в меня вползала мудрость, и память, и сомнения, и боль Драконицы.
А с ними пониманье, что и в неё вливается навстречу всё то, что наполняло ум и сердце.
И, не заметив, стали мы Одно.
Когда же среди сладкого соитья уже меж нами не было границы, то небеса обрушились, и змеи со всех сторон обрушились лавиной.
Я знал, что нет спасенья человеку, и помнил лица тех, кто был мне дорог.
Когда-то.
Но теперь без сожаленья я знал, что никого мне нет дороже и ближе бледно-розовой врагини, с которой сочетались мы любовью, и смерти не тревожили меня.
Хоть был я мал — она была огромна, хоть был бескрыл, двуног — не как она, я знала — знал он — и мы оба знали, что нет меж нами малого различья.
И я, и он, мой суженый двуногий, отправились вдвоём в горящий город, где он, в глазницы молний приручённых смотря, их силу втягивал в себя.
И молнии с руки его срывались, и ими в честь мою и мне в подарок на стенах града обезьян двуногих он выжигал признания в любви.
