Моя сутулая фигура стоит, вцепившись в первый стол.
Болезни мысленный укол — и вновь мне не хватает стула, и вновь бедняжка за бортом, а плавать всё не научилась. И вновь сверкает слово Jesus в мольбе с изогнутым хребтом.
Не дотянусь рукой до двери, ведь без опоры упаду, как без руки твоей на льду, как без седла с коня средь прерий.
Мир-комната мне кружит мысли, слух наполняют ноты гула — и снова остаюсь без стула, у первого огня зависла. Немеют белые суставы, дрожат изгибы тонких рук.
Пространство — не квадрат, а круг, а пол — река из ржавой лавы, а то, что мы зовём углами, боль отсечёт своей пилой.
Такою странною игрой я развлекаюсь временами, когда, как штопором, в висок мне лезет грубо злая дума и не сбежать во тьму от шума, не спрятать голову в песок.
А есть ли дальше коридора трусливый мерзкий старый мир? Здесь слишком много звонких лир, чтоб воспевать его моторы, чтоб называть себя чужими, чтоб против жаждущей толпы стоять, как древние столпы, и стулья оставлять пустыми.
Грядут озлобленные дети, что станут новою толпою и распрощаются с тобою, дрожащих гор унылый йети. Они раскрутят колесо, и сектор "Приз" на барабане, и все нептуны в океане поднимут вверх свои лассо.
Нас спрячут ли глухие стены, спасут ли нас мольбы одни, мы доживём ль спокойно дни, не оказавшись среди пены? О нет, ведь комната — каюта на нашем общем корабле, и не остаться в декабре, заснув в обители уюта.
Из комнаты не выходя, не перестать быть обречённым, остаться только неучтённым по спискам доблестного дня.
А есть ли место для меня в картине будущего лета?
Дитя избитого куплета и не угасшего огня, случайно вылетев из круга, читает строки эти вслух, и всё вращается их дух, касаясь робко мыслей друга.
Мольбы растут, не утихая, пока сбываются сонеты, пока не все ещё допеты мотивы радостного мая.
Мне дайте точку лишь опоры, и потолок переверну, и вновь опустятся ко дну чужого жаждущие воры, и пасть закроет снова лесть, от ран отыщутся микстуры...
Моя сутулая фигура устала и желает сесть.
