РАЗМОРОЖЕННЫЙ ГОЛУБЬ
Громыхая ведрами, я спустился со второго этажа. Да! Сегодня было морозно. Деревья стоят укутанными в белые шубы. Ветерок как полыхнет на лицо, так кажется, что тебя обожгло. Я поднял воротник фуфайки, как будто это хоть как-то могло защитить меня от мороза. Водокачка от дома недалеко. Но как же набрать воду. Уже в нескольких метрах от крана начинается наледь, которая становится всё выше и бугристее, чем ближе подходишь к крану. Я тихонько скольжу подошвами подшитых валенок. Шарк-шарк-шарк! Под краном вообще высокая наледь. Наклоняю ведро и подставляю его под кран. После чего наваливаюсь на ручку. Как же я всё-таки глуп! Зачем я набрал полное ведро. Вот так всегда: что бы я ни делал, нужно обязательно по полной мере. Сейчас ведро нужно наклонять, иначе не вытащишь из-под носика крана. Но делать нечего. Чем сильнее я наклоняю ведро, тем больше струя вытекающая из него. И мне приходится неудобно пятиться, чтобы не намочить валенки. А вода разливается во все стороны. Зато теперь у меня уже есть опыт, и со вторым ведром получается быстро. Вот так бы сразу! Но теперь самая большая сложность ожидает меня впереди. Хотя и это можно было предвидеть. Нужно осторожно скатить ведро с наледи, чтобы они не опрокинулись. Нести же их в руках никак нельзя. Навернешься на льду, мало того, что воду выльешь на себя, так еще и руки-ноги переломаешь. Уж сколько было таких случаев! Медленно переступая, я подталкиваю ведра перед собой, направляю их на гладкую дорожку. Всё хорошо! Подцепляю ведра на коромысло и подлажу под него, как конь под дугу. Верхушку коромысла выравниваю прямо на шею. Медленно поднимаюсь. Ведра покачиваются. Сразу идти нельзя. Надо, чтобы ведра успокоились, иначе вода будет плескаться и на снег и на тебя. Даже дышать стараюсь тише. И в это время мой взгляд падает на черно-белый комочек. Это голубь. Он лежит в трех шагах от меня. Видно, бедолага решил напиться. Дождался кого-то. Вода потекла по наледи, и лапки моментом приморозило ко льду. Это я так себе представляю, как попал голубь в беду. Опускаю ведра. Беру осторожно голубя. И ничего он не примерз ко льду. Совсем молодой. Наверно, совсем плохо умеет летать. А может быть, болеет. Но или мне показалось, или вправду глаз голубя несколько приоткрылся. А ведь вот же видел сейчас, что глаза у него закрыты. Я затолкал его под фуфайку, застегнулся и впрягся в коромысло. Поднять воду на второй этаж на коромысле могут только взрослые. Слишком крутая лестница. Мне же приходится оставлять коромысло внизу под лестницей. Поднимаю ведра, заношу их на кухню, а потом уже иду за коромыслом. Я совершенно забываю про голубя, делая всё это. Расстегивая фуфайку, первое, что я увидел, это антрацитные бусинки глаз. И какое-то время мы удивленно всматривались друг в друга.
- Силен, сибиряк!
Я погладил голубиную головку. Он испуганно втянул ее, уткнув клюв в грудку. Первые мои поползновения напоить и накормить подопечного закончились провалом. Я уже начал отчаиваться. Голубь не клевал ничего из крышки из-под баночки с монпасье. Не клевал он и из моей ладошки, которую я подносил к его клюву.
А раз не ест, то, значит, сдохнет.
Пришла с работы мать.
- Зачем ты его принес? – спросила она меня.
- Но он бы замерз.
Она махнула рукой. Потом подошла ко мне и забрала голубя. Разжала ему клюв и засунула хлебную крошку. Голубь удивленно поглядел на нее. Но крошку проглотил, даже не поперхнувшись. Мама скормила ему несколько крошек, потом взяла стопку с водой и, запрокинув голубю голову, напоила его.
Всё-таки многое значит материнский дар! А у меня он бы точно загнулся с голоду. С неделю по примеру матери я поил и кормил своего подопечного, которого прозвал Нансеном. Местом обитания для Нансена я определил пространство между тумбочкой для белья и шкафом для посуды. Выпросил даже для него у мамы тряпку. Потом Нансен стал сам кормиться. День за днем он все дальше и дальше удалялся от места своего обитания. Это бы ничего! Пускай гуляет! Но Нансен стал оставлять в разных местах следы своего пребывания. А эти следы можно было, если их сразу не заметишь и не вытрешь, убрать только ножом или зубилом. Пришлось Нансена переселить в картонную коробку. Я вырезал в ней окошечко, через которое он мог обозревать то, что творится на белом свете, то есть в комнате, в которой мы жили. Весною Нансен стал вылетать из коробки, и терпение моих родителей лопнуло.
- Ну, раз научился летать, значит, теперь выживет! - решительно заявила мама.
В апреле она открывала окна. Убиралась вторая рама. Выпуск Нансена был приурочен к этому событию. Я посадил его на подоконник. Он сидел, равнодушно поглядывая на улицу. Пришлось его подтолкнуть, потом подбросить. Нансен быстро замахал крыльями и улетел. Больше мы его не видели.
