Пронесется ветер над травой, и по ней пробежит зыбь, как по воде; пронесется над нивою, и она взволнуется, как море.
Так танцует ветер.
А послушай его рассказы!
Он поет их, и голос его звучит по-разному: в лесу — так, в слуховых окнах, щелях и трещинах стен — иначе.
Видишь, как он гонит по небу облака, точно стада овец?
Слышишь, как он воет в открытых воротах, будто сторож трубит в рог?
А как странно гудит он в дымоходе, врываясь в камин!
Пламя вспыхивает и разлетается искрами, озаряя дальние углы комнаты, и сидеть тут, слушая его, тепло и покойно.
Пусть рассказывает только он один!
Сказок и историй он знает больше, чем все мы, вместе взятые.
Слушай же, он начинает рассказ!
У-у-уу!
Лети дальше!" — это его припев.
— На берегу Большого Бельта стоит старый замок с толстыми красными стенами, — начал ветер. — Я знаю там каждый камень, я видел их все, еще когда они сидели в стенах замка Марека Стига.
Замок снесли, а камни опять пошли в дело, из них сложили новые стены, новый замок, в другом месте — в усадьбе Борребю, он стоит там и поныне.
Знавал я и высокородных владельцев и владетельниц замка, много их поколений сменилось на моих глазах.
Сейчас я расскажу о Вальдемаре До и его дочерях!
Высоко держал он свою голову — в нем текла королевская кровь.
И умел он не только оленей травить да кубки осушать, а кое-что получше, а что именно — "поживем-увидим", говаривал он.
Супруга его, облаченная в парчовое платье, гордо ступала по блестящему мозаичному полу.
Роскошна была обивка стен, дорого плачено за изящную резную мебель.
Много золотой и серебряной утвари принесла госпожа в приданое.
В погребах хранилось немецкое пиво — пока там вообще чтолибо хранилось.
В конюшнях ржали холеные вороные кони.
Богато жили в замке Ворребю — пока богатство еще держалось.
Были у хозяев и дети, три нежных девушки:
Ида,
Йоханна и Анна Дортея.
Я еще помню их имена.
Богатые то были люди, знатные, родившиеся и выросшие в роскоши.
У-у-уу!
Лети дальше! — пропел ветер и продолжал свой рассказ: — Тут не случалось мне видеть, как в других старинных замках, чтобы высокородная госпожа вместе со своими девушками сидела в парадном зале за прялкой.
Нет, она играла на звучной лютне и пела, да не одни только старые датские песни, а и чужеземные, на других языках.
Тут шло гостеванье и пированье, гости наезжали и из дальних и из ближних мест, гремела музыка, звенели бокалы, и даже мне не под силу было их перекрыть!
Тут с блеском и треском гуляла спесь, тут были господа, но не было радости.
Стоял майский вечер, — продолжал ветер, — я шел с запада.
Я видел, как разбивались о ютландский берег корабли, я пронесся над вересковой пустошью и зеленым лесистым побережьем, я, запыхавшись и отдуваясь, прошумел над островом Фюн и Большим Бельтом и улегся только у берегов Зеландии, близ Борребю, в великолепном дубовом лесу — он был еще цел тогда.
По лесу бродили парни из окрестных деревень и собирали хворост и ветви, самые крупные и сухие.
Они возвращались с ними в селение, складывали их в кучи, поджигали и с песнями принимались плясать вокруг.
Девушки не отставали от парней.
Я лежал смирно, — рассказывал ветер, — и лишь тихонько дул на ветку, положенную самым красивым парнем.
Она вспыхнула, вспыхнула ярче всех, и парня назвали королем праздника, а он выбрал себе из девушек королеву.
То-то было веселья и радости — больше, чем в богатом господском замке Борребю.
Тем временем к замку подъезжала запряженная шестерней золоченая карета.
В ней сидела госпожа и три ее дочери, три нежных, юных, прелестных цветка: роза, лилия и бледный гиацинт.
Сама мать была как пышный тюльпан и не отвечала ни на один книксен, ни на один поклон, которыми приветствовали ее приостановившие игру поселяне.
Тюльпан словно боялся сломать свой хрупкий стебель.
А вы, роза, лилия и бледный гиацинт, — да, я видел их всех троих, — чьими королевами будете вы? — думал я. — Вашим королем будет гордый рыцарь, а то, пожалуй, и принц!" У-у-уу!
Лети дальше!
Лети дальше!
Так вот, карета проехала, и поселяне вновь пустились в пляс.
Госпожа совершала летний объезд своих владений — Борребю,
Тьеребю, всех селений окрест.
А ночью, когда я поднялся, — продолжал ветер, — высокородная госпожа легла, чтобы уже не встать.
С нею случилось то, что случается со всеми людьми, ничего нового.
Вальдемар До стоял несколько минут серьезный и задумчивый.
Гордое дерево гнется, но не ломается, думалось ему.
Дочери плакали, дворня тоже утирала глаза платками.
Госпожа До поспешила дальше из этого мира, полетел дальше и я!
У-у-уу! — сказал ветер.
Я вернулся назад — я часто возвращался, — проносясь над островом Фюн и Большим Бельтом, и улегся на морской берег в Борребю, близ великолепного дубового леса.
В нем вили себе гнезда орланы, вяхири, синие вороны и даже черные аисты.
Стояла ранняя весна.
Одни птицы еще сидели на яйцах, другие уже вывели птенцов.
Ах, как летали, как кричали птичьи стаи!
В лесу раздавались удары топоров, дубы были обречены на сруб.
Вальдемар До собирался построить дорогой корабль — военный трехпалубный корабль, его обещал купить король.
Вот почему валили лес — примету моряков, прибежище птиц.
Летали кругами вспугнутые сорокопуты — их гнезда были разорены.
Орланы и прочие лесные птицы лишались своих жилищ.
Они как шальные кружили в воздухе, крича от страха и злобы.
Я понимал их.
А вороны и галки кричали громко и насмешливо:
Крах!
Вон из гнезда!
Крах!
Крах!"
Посреди леса, возле артели лесорубов, стояли Вальдемар До и три его дочери.
Все они смеялись над дикими криками птиц, все, кроме младшей,
Анны Дортеи.
Ей было жаль птиц, и когда настал черед полузасохшего дуба, на голых ветвях которого ютилось гнездо черного аиста с уже выведенными птенцами, она попросила не рубить дерево, попросила со слезами на глазах, и дуб пощадили ради черного аиста — стоило ли разговаривать из-за одного дерева!
Затем пошла пилка и рубка — строили трехпалубный корабль.
Сам строитель был незнатного рода, но благородной души человек.
Глаза и лоб обличали в нем ум, и Вальдемар До охотно слушал его рассказы.
Заслушивалась их и молоденькая Ида, старшая дочь, которой было пятнадцать лет.
Строитель же, сооружая корабль для Вальдемара До, строил воздушный замок и для себя, в котором он и Ида сидели рядышком, как муж и жена.
Так оно и сталось бы, будь его замок с каменными стенами, с валами и рвами, с лесом и садом.
Только где уж воробью соваться в танец журавлей!
Как ни умен был молодой строитель, он все же был бедняк.
У-у-уу!
Умчался я, умчался и он — не смел он больше там оставаться, а Ида примирилась со своей судьбой, что же ей было делать?..
В конюшнях ржали вороные кони, на них стоило поглядеть, и на них глядели.
Адмирал, посланный самим королем для осмотра и покупки нового военного корабля, громко восхищался ретивыми конями.
Я хорошо все слышал, ведь я прошел за господами в открытые двери и сыпал им под ноги золотую солому, — рассказывал ветер. — Вальдемар До хотел получить золото, а адмирал — вороных коней, оттого-то он и нахваливал их.
Но его не поняли, и дело не сладилось.
Корабль как стоял, так и остался стоять на берегу, прикрытый досками, — ноев ковчег, которому не суждено было пуститься в путь.
У-у-уу!
Лети дальше!
Лети дальше!
Жалко было смотреть на него!
Зимою, когда земля лежала под снегом, плавучие льды забили весь Бельт, а я нагонял их на берег, — говорил ветер. — Зимою прилетали стаи ворон и воронов, одни чернее других.
Птицы садились на заброшенный, мертвый, одинокий корабль, стоявший на берегу, и хрипло кричали о загубленном лесе, о разоренных дорогих им гнездах, о бесприютных старых птицах о бездомных молодых, и все ради этого величественного хлама — гордого корабля, которому не суждено выйти в море.
Я вскрутил снежный вихрь, и снег ложился вокруг корабля и накрывал его, словно разбушевавшиеся волны.
Я дал ему послушать свой голос и музыку бури.
Моя совесть чиста: я сделал свое дело, познакомил его со всем, что полагается знать кораблю.
У-у-уу!
Лети дальше!
Прошла и зима.
Зима и лето проходят, как проношусь я, как проносится снег, как облетает яблоневый цвет и падают листья.
Лети дальше!
Лети дальше!
Лети дальше!
Так же и с людьми...
Но дочери были еще молоды.
Ида по-прежнему цвела, словно роза, как и в то время, когда любовался ею строитель корабля.
Я часто играл ее распущенными русыми волосами, когда она задумчиво стояла под яблоней в саду, не замечая, как я осыпаю ее цветами.
Она смотрела на красное солнышко и золотой небосвод, просвечивавший между темными деревьями и кустами.
Сестра ее,
Йоханна, была как стройная блестящая лилия; она была горда и надменна и с такой же тонкой талией, какая была у матери.
Она любила заходить в большой зал, где висели портреты предков.
Знатные дамы были изображены в бархатных и шелковых платьях и затканных жемчугом шапочках, прикрывавших заплетенные в косы волосы.
Как прекрасны были они!
Мужья их были в стальных доспехах или дорогих мантиях на беличьем меху с высокими стоячими голубыми воротниками.
Мечи они носили не на пояснице, а у бедра.
Где-то будет висеть со временем портрет Йоханны, как-то будет выглядеть ее благородный супруг?
Вот о чем она думала, вот что беззвучно шептали ее губы.
Я подслушал это, когда ворвался в зал по длинному проходу и, переменившись, понесся вспять.
Анна Дортея, еще четырнадцатилетняя девочка, была тиха и задумчива.
Большие синие, как море, глаза ее смотрели серьезно и грустно, но на устах порхала детская улыбка.
Я не мог ее сдуть, да и не хотел.
Я часто встречал Анну Дортею в саду, на дороге и в поле.
Она собирала цветы и травы, которые могли пригодиться ее отцу: он приготовлял из них питье и капли.
Вальдемар До был не только заносчив и горд, но и учен.
Он много знал.
Все это видели, все об этом шептались.
Огонь пылал в его камине даже в летнее время, а дверь была на замке.
Он проводил взаперти дни и ночи, но не любил распространяться о своей работе.
Силы природы надо испытывать в тиши.
Скоро, скоро найдет он самое лучшее, самое драгоценное — червонное золото.
Вот почему из камина валил дым, вот почему трещало и полыхало в нем пламя.
Да, да, без меня тут не обошлось, — рассказывал ветер.
Будет, будет! — гудел я в трубу. — Все развеется дымом, сажей, золой, пеплом.
Ты прогоришь!
У-у-уу!
Лети дальше!
Лети дальше!" Вальдемар До стоял на своем.
Куда же девались великолепные лошади из конюшен?
Куда девалась старинная золотая и серебряная утварь из шкафов?
Куда девались коровы с полей, все добро и имение?
Да, все это можно расплавить!
Расплавить в золотом тигле, но золота не получить.
Пусто стало в кладовых, в погребах и на чердаках.
Убавилось людей, прибавилось мышей.
Оконное стекло лопнет здесь, треснет там, и мне уже не надо входить непременно через дверь, — рассказывал ветер. — Где дымится труба, там готовится еда, а тут дымилась такая труба, что пожирала всю еду ради червонного золота.
Я гудел в крепостных воротах, словно сторож трубил в рог, но тут не было больше сторожа, — рассказывал ветер. — Я вертел башенный флюгер, и он скрипел, словно сторож храпел на башне, но сторожа не было и там — были только крысы да мыши.
Нищета накрывала на стол, нищета водворилась в платяных шкафах и буфетах, двери срывались с петель, повсюду появились трещины и щели, я свободно входил и выходил, — рассказывал ветер, — оттого-то и знаю, как все было.
От дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели борода и виски владельца Борребю, пожелтело и избороздилось морщинами лицо, но глаза по-прежнему блестели в ожидании золота, желанного золота.
Я пыхал ему дымом и пеплом в лицо и бороду.
Вместо золота явились долги.
Я свистел в разбитых окнах и щелях, задувал в сундуки дочерей, где лежали их полинявшие, изношенные платья — носить их приходилось без конца, без перемены.
Да, не такую песню пели девушкам над колыбелью!
Господское житье стало житьем горемычным.
Лишь я один пел там во весь голос! — рассказывал ветер. — Я засыпал весь замок снегом — говорят, будто под снегом теплее.
Взять дров неоткуда было, лес-то ведь вырубили.
А мороз так и трещал.
Я гулял по всему замку, врывался в слуховые окна и проходы, резвился над крышей и стенами.
Высокородные дочери попрятались от холода в постели, отец залез под меховое одеяло.
Ни еды, ни дров — вот так господское житье!
У-у-уу!
Лети дальше!
Будет, будет!
Но господину До было мало.
