— Охо-хонюшки, — сокрушался Козьма, глядючи в окошко. Козьма вообще-то Порфирьич, тощий, длинный, нескладный, борода веником, а окошко — круглое. Стёкла в нём пузатые, рама крест-накрест перечёркнутая, как платок поверх карапуза — такие зимой приходят кататься в лес. Краснощекие, шумные, в валенках. Приходили. Раньше.
— А теперь сидят по хатам, в башнях каменных, а в мире скукотища, — ворчит Козьма по вечерам за чашкой чая. А ему, потомственному волшебнику, в тридесятом колене, что прикажете делать? Когда начальник отдела счастливого детства каждый раз требует отчёт о делах волшебных. Вынь да положь, ему окаянному. Да, чтоб с балансом: тёмные дела должны по светлым равняться. Ибо нет худа без добра, не было бы счастья, да несчастье помогло и прочие принципы. Где её взять, формулу эту волшебную, для равновесия?
Козьма Порфирьич послюнявил бумажки, перелистывая. Как так получилось, как проморгал, что добрых дел меньше? На целых два? Где найти ошибку? Он посмотрел в окно. За толстым стеклом виднелся лес с рыжими опушками-веснушками, пригорок. По нему осень, вот хозяйка бестолковая, разметала бисквитные крошки, желтеют теперь то здесь, то там.
Может случилось это, когда Макарку, отрока-хулигана 9 годиков от роду, подучил языком столб железяный на вкус попробовать, в аккурат перед Рождеством? Ну, а чего он? В деда Мороза не верит, сестрёнку обижает, матери грубит почём зря. Зато потом долго-то на замке рот держал. Порфирьич усмехнулся, положа руку на сердце не жалел, не жалел, что с Макаркой так поступил.
Или вот давеча. Кутёнок в реку свалился. Козьма и сам его спасти хотел, да вспомнил, что рядом Лёнька живёт, лет двенадцати. Здоровый лоб, но трусоватый. Плавать не умеет. Собаку хочет, прямо сил нет. Родители — против. А тут прям звёзды сошлись, будто Порфирьич их за ниточки друг к другу притянул. И светила небесные, и Лёньку, и щенка.
Макарку подучил — плохо. Спас — хорошо. Язык покалечил — плохо. Поведение исправил — хорошо. Ой, ну, кто ж придумал отчёты эти несчастные? Мало бюрократии в людском мире, так ещё и здесь её развели. О-хо-хо, пичугам — зёрнышки, Козьме — баланс.
⠀ А Ленька — что? Щенка вроде вытащил, домой принёс. Сам плавать научился. Что не так-то, поскрёб щеку волшебник, запустил пальцы в бороду. Иль не там ищу? Проведать их разве?
* * *
— Миш, ну что делать, что делать будем? Мало нам — сын в больнице с воспалением, так ещё и с Дружком, — Зоя лихорадочно собиралась, — его выпишут завтра, что мы скажем? Да разве Лёня поверит нам, что щенок сам заболел?
— Не кипишуй, Зойка. Олегыч отличный ветеринар, он нам скока коров спас. А в прошлом годе у агронома Альму, борзую, от чумки вылечил, помнишь? Собрала? — Михаил старался говорить убедительно, отгоняя мысли о том, что «не жилец, Дружок, не жилец». Если не верить, чуда не случится. А за ради сына он хоть во что, хоть в кого… да!
Зоя прижала к груди коробку одной рукой, другой утёрла слёзы, потом погладила заскулившего, исхудавшего враз щенка.
— Ну, что ж ты, милый? Не подводи, зря, что ли Ленька тебя спасал, да в больницу попал? — и кивнула мужу, мол, готовы поехали и вздрогнула — где-то стукнула фрамуга, — Мииш, форточку закрой-то!
* * *
С утра Козьма Порфирьич ходил по лесу — руки за спину, первый признак довольства. Нос картошкой кверху, вид важный — фу ты, ну-ты. Ходил, листьями шуршал, дажеть ни разу Осени не попенял, что пирог пригорел нынче у него, на красоту её засмотрелся. А чего б и не гулять, коли сдал отчёт без сучка, без задоринки, сошёлся волшебный дебет с кредитом. «Любовь, — думал Порфирьич, рассматривая кленовый лист, — вот и вся формула!». В конце леса, за восьмой опушкой, что возле деревни, лаял звонко щенок и смеялся мальчик.
