Апрель усталый сушит у костра берцы, пьёт спиртягу из жестяной кружки. Где-то далеко по-над Волгой обнимаются берёзки-подружки, во всех ложбинках земли талая скучает вода. Ждет, когда же пустит её в себя земля, впитает и напоит ею ростки новые, живые.
Апрель в камуфляже старом, не от Юдашкина, пятнами то тёмными, то светлыми, знаки различия в обманчивых сумерках не разглядеть – всем выйти из сумрака, господа. Хватит работы брать вытаявшего мусора бастионы – до рассветного светлого мая надо много ещё успеть. Кто-то же должен делать эту работу – убирать, то, что не нужно, что отжило, что под снегом было забыто. Сжигать в костре и пеплом – по ветру. Быстрее, пока есть огонь в крови.
Рыжий Март, солнечный, быстрый, письмо оставил мелом на асфальте – тонким звоном сосулек – сообщение доставлено. А у Апреля гитара плачет, расстроена, в горах давно позатеряна. У Марта широкие окна, океаном неба заполненные, его обнимает Бог. Апрель вербу поправил у древней иконы в углу закопченном случайной какой-то избы.
Март пробурлил, всех любовью и светом спас и улетел туда, где можно душой оттаять. Апрель остался – дорогу чистить и вешки для неразумных ставить.
В вещмешке у Апреля книга – Ремарка, Гёссе, а может, Крапивина, он вспоминает строки хаосом птичьих стай. И самое главное что-то щекочет, - пожалуйста, не улетай – главное – не забылось. Падает снег, как пластырь – временный, чтобы раны земли не воспалились.
Май примчался лихой, озорной, на байке, в наушниках – то ли вальс, то ли рок. В рации Апреля давно бездонная тишина, в ней тает, хрипит позывной. Скоро там, где сражался Апрель, сирень зацветет и черёмуха, всем там вдоволь достанет воздуха. А пока никуда не сбежать от дневных переходов морока. Песню в зубы – вперед, да с ветром. Наступаем и сил остаток по капле цедим. Поутру всё в снегу снова. Вьюжит. Тот самый. В висок. Последний.
