I.
Говорила мне мать: "У тебя ведь особый дар:
словом душу зажжешь, взглядом выпьешь чужой пожар.
На дне глаз у тебя — снега и морская соль,
и вовек не коснётся до кожи твоей загар.
Будет зверь тебе кланяться, склонится стар и мал,
ветер ляжет у ног, выйдут призраки из зеркал.
Только вот не понять, повезло или не свезло:
дал-то Силу Господь...
А вот пару тебе не дал".
Я смеялась в ответ и катала в руках огонь.
Не родился такой, в чью ладонь я вложу ладонь,
не родился такой, да нечего горевать —
вместо пары пусть будет мне ветер да дикий конь!
Я вплету в свои волосы ландыши и чабрец,
и плевать, что вовек не отправлюсь я под венец,
только... жаль глядеть, как печальная ходит мать,
и порой мучат мысли: а где же он, мой отец?
Говорили — любил пуще жизни он мать мою,
да лет ~надцать назад вместе с братом полёг в бою:
говорили, за брата пришлось ему жизнь сложить —
да кто ж знал, что и брата его через день убьют?
Говорили, что мать-ворожейка — отрава-кровь,
загубила двоих, как устала играть в любовь:
оба брата её любили — двоих и сжить,
ей такое проделывать, видимо, не впервой...
Говорили по-всякому, — слушать порой невмочь! —
только что мне слова, если вот я, родная дочь,
если волос — отцов, кудряв и пшенично-рус,
если мать обо мне Богу молится днём и в ночь?..
Я сильней всех в роду — жаром Сила бурлит в крови,
и плевать, что вовек мне взаимной не знать любви.
Я судьбу приняла, и я её не боюсь:
я найду своё счастье, кто что бы ни говорил.
II.
Сгладит время печаль, как след смоет речной волной.
Я скучать буду, мам.
Я осталась совсем одной.
Из деревни ушла в избушку, в дремучий лес,
никому не сказав и не взяв ничего с собой.
Волк мне братом назвался, сестрой — зелена луна,
с ними тьма полуночная вовсе мне не страшна.
Я отныне дитя замшелых седых древес —
как они, я спокойна, прекрасна и холодна.
Зверь ко мне из чащобы выходит в полночный час,
и у ног моих — ветер средь диких белёсых астр.
Я вплетаю в волосы ландыши и полынь,
за день трижды меняя и облик свой, и окрас:
на рассвете голубкой взмываю под облака,
в полдень ланью гуляю, и поступь моя легка,
а закат одевает мехом лисы рудым.
Только за полночь снова хожу я на двух ногах.
Открывают пещеры мне тайны седых веков,
опьяняя водой, белой, сладкой, как молоко,
заполняя этим в груди ледяную брешь —
но не думайте, будто досталось мне то легко.
Велика моя плата за всё, что я смею знать:
всё, что можно — отдать, и всё то, что нельзя — отдать,
пряча соль на дне взгляда.
Лишь перейдя рубеж,
поняла я, о чём так грустила когда-то мать...
