Давным-давно на холмистом Алтае жил хан
Боко-каан.
Скота у него, как муравьев в муравейнике, хоть три дня считай — не сосчитать.
Добро его ни в какой шатер не спрячешь: сундуки вокруг стойбища, словно горы, — половину неба закрыли.
Сам
Боко-каан толстый был, как старый кедр, — в четыре обхвата.
Глаза его запухли, будто веки пчелами ужалены, губы лоснились от жирной пиши.
Бока его ночью на мягком мехе нежились, днем хан надевал шубу, крытую черным шелком, на поясе — нож в золотых ножнах, кисет, шитый черным бисером.
Ноги обуты в красные кожаные сапоги, на голове высокая соболья шапка с серебряной кистью.
Когда
Боко-каан стоял, он одной рукой усы гладил, другой — в бок упирался:
— Есть ли на земле хан могучее меня?
— Видать не видали, слыхать не слыхали, — отвечали все кругом.
Но вот, однажды, ехал мимо стойбища на маленьком кауром коне сухой, как осенний лист, старичок Танзаган.
— Эй, древний старик, — крикнул ему
Боко-каан, — есть ли на свете кто могучей меня?
— Видать не видал, а слыхать слыхал.
У истока семи рек, говорят, на подоле семи гор есть глубокая, в семьдесят сажен, пещера.
В этой пещере живет спереди желтый, сзади черный медведь.
Вот кто силен, говорят, вот кто могуч!
Сказал так, прутиком каурого конька стегнул, и нет старика, будто его и не было.
Там, где стоял каурый конь, — трава примята, куда ускакал — следа не видно.
— Э-э-э-эй! — закричал
Боко-каан. — Эй!
Силачи мои, богатыри и герои!
Изловите медведя, сюда приведите.
Здесь, в моем белом шатре, на цепь его посажу.
Захочу — вокруг костра бегать заставлю, захочу — на костре изжарю.
Без медведя домой не возвращайтесь: вас всех казню и детей ваших не помилую.
Вздрогнули могучие воины, их бронзовые доспехи зазвенели.
Не смея спиной к хану повернуться, пятясь, вышли они из белого шатра.
Ходили по долинам, по горам, нигде истока семи рек не нашли, семи гор, из одного подола поднявшихся, не видели, пещеры глубокой, в семьдесят сажен, не отыскали.
Воду рек и озер взбаламутили, лес подожгли, но медведя, спереди желтого, сзади черного, не встретили.
Повернули коней, едут обратно.
Еще издали, стойбище увидав, спешились, коней в поводу повели, сами пешком пошли.
Ханский шатер увидали — на колени опустились, ползком поползли.
Впереди них малые ребята без шапок, милости у хана просить они не смеют, позади старики в длинных шубах, умолять хана они не отваживаются.
У белого шатра все как один лицом к земле припали.
В гневе
Боко-каан, как гром, загремел, как железо, засверкал.
Распахнул золотую дверь.
Через серебряный порог перешагнул и вдруг споткнулся.
Это ему под ноги кинулся пастушок-сирота по прозванию
Мышонок:
— Великий хан, богатырей своих пожалейте, детей малых простите, стариков уважьте.
Две любимые жены подхватили хана под обе руки, два свирепых палача схватили Чичкана за обе ноги.
— В кипящий котел его бросьте, — кричит хан, — кровь выцедите, мясо искрошите, кости истолчите!
Если ты,
Мышонок, жить хочешь, медведя сюда приведи!
И пошел Чичкан сам не знает куда.
Обратно вернуться не смеет, в сторону с прямой тропы ступить не решается.
Позади бурлят взбаламученные реки, впереди подожженный лес горит.
Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горящего леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет.
Наверху ему страшно, а спрыгнуть еще страшней.
Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошел.
Идет, дня не видя, ночи не замечая.
Так шел, пока от голода и жажды не свалился.
Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят.
Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык.
Едва проглотил, как сразу понял, о чем между собой два ворона говорят.
— Карр, что ты тут делаешь, брат мой?
— Кар-кар, человека сторожу, смерть его жду, будет мне пожива.
— Кра-а… А я на болото полечу, там жеребенок увяз, каррр!
Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.
Нет, не дам жеребенку пропасть», — решил Чичкан, встал и пошел к болоту.
А впереди коростель бежит, дорогу указывает.
Тут и ворон со скалы поднялся, крыльями захлопал, закричал:
— Карр, брат мой!
Человек умирать не хочет.
— Кррра-а!
Брат мой, ко мне поспеши, жеребенку из трясины не выбраться, он по самые глаза увяз.
Но коростель уже вокруг жеребенка бегает, хлопочет, охрип даже:
— Чичкан, башинан тарт!
Чадынан тарт!
Тарт-тарт-тарт!
Чичкан, за голову дергай!
За хвост дергай!
Дерг-дерг-дерг!
Ухватил Чичкан жеребенка за гриву и вытянул!
— Кар-кар! — закричали оба ворона. — Этот конь теперь долго будет жить,
Чичкану служить.
Карр! — и улетели.
Чичкан погладил шею жеребенка своей теплой рукой и молвил:
— Куда хочешь беги, гнедой!
— Твой путь,
Чичкан, отныне моим будет.
— Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере глубиной в семьдесят сажен.
Конца пути не вижу.
— Если пошел — надо идти, если идешь — надо дойти, а упадешь на пути, так головой вперед.
Долго ли, коротко ли шли — никому не ведомо.
Но вот, однажды, увидели: семь снежных вершин, как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят.
Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шелковые нити, ручьев разделяется.
Гнедой заржал.
И вот из пещеры, глубиной, в семьдесят сажен, вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей.
У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный мешок-ташаур с питьем.
Впереди медленно выступал огромный зверь.
Лапы его как толстые колоды, голова как обгорелый пень.
На могучую спину десять медведей могли бы лечь.
Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади черная, как ночь.
Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырех.
Близко-близко он к Чичкану подошел, низко-низко свою голову склонил:
— Ты для меня,
Чичкан, утреннее солнце, вечерняя луна.
Ты моего сына из огня спас.
Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой нравится.
— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу.
Боко-каан вас в свой белый дворец зовет, там он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — молвил мальчик.
У медведей на густых ресницах слезы повисли.
Побросали они подносы с едой, ташауры с питьем и заревели:
— Рразорвем
Боко-каана!
Большой медведь поднял правую переднюю лапу, все медведи разом смолкли.
— Я пойду во дворец, — сказал великан.
Спорить с большим медведем не посмели.
Осушили они с горя все ташауры, съели все угощенье и, утирая лапами слезы, пошли в свою глубокую пещеру.
— Садись ко мне на спину! — приказал большой медведь Чичкану.
Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лег, как на широкую кошму.
Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребенок.
Так, вихрем, ворвались в стойбище
Боко-каана.
— Ма-маш! — рявкнул медведь.
Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ременными арканами прикрутили двери к железным скобам, притаились, дышать не смеют.
Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.
А медведь к ханскому шатру бежит.
— Ма!
Мааш!
Волосы поднялись на голове хана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.
— Ммааш!
Ммааш!
Боко-каан кинулся под топчан, его верные жены влезли в сундуки, крышками прикрылись.
А медведь, с Чичканом на спине, уже здесь!
Посреди ханского шатра, на хорошо утоптанном земляном полу, жарко трещал большой костер.
Над костром на железной цепи висел медный котел.
Когда медведь к постели кинулся, хан выскочил из-под топчана, к костру побежал.
Медведь за ним.
Семь раз вокруг костра хан обежал, медведь все ближе, ближе!
Тут хан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над костром повис и. заплакал:
— О-о,
Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждет?
Спаси меня, сынок, уведи ты этого спереди желтого, сзади черного зверя…
Спрыгнул Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.
— Будь счастлив, мальчик, — сказал медведь и ушел.
Отпустил
Боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку надел, усы рукой погладил, другой рукой в бок уперся и на Чичкана смотрит.
Смотрел, смотрел хан, глаза у него выпучились, усы поднялись:
Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растет богатырь непобедимый», — подумал хан.
Рука к золотым ножнам потянулась, глаза кровью налились:
— Мне, великану
Боко-каану, и тебе, ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить.
Уходи туда, куда на могучем соловом коне не скакал я никогда!
Земли под собой не чуя, выскочил из белого дворца Чичкан, не оглядываясь, побежал к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.
Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг не отстал, ни на шаг вперед не забежал.
В шалаше, у потухшего костра, лежала мертвая овца.
Громко заплакал Чичкан.
— Ярко горевший костер угас, одна только овца была у меня, и той уже нет…
Но тут вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и увидел ягненка.
Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан.
Жеребенку Чичкан надел ременную узду, в последний раз посмотрел на свой круглый, как сердце, шалаш и пошел искать место для стойбища.
Идут все трое — мальчик, ягненок и жеребенок.
Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:
— Куда путь держишь,
Чичкан-богатырь?
— Иду туда, где
Боко-каан не бывал никогда.
— Видать не видал, а слыхать о той земле слыхал.
Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды.
Там белый шатер поставлен тому, кто, других спасая, себя не жалел, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал.
Иди,
Чичкан, куда ягненок пойдет, остановись там, где ягненок встанет.
Сказал — и нет его.
Где стоял каурый конь, трава примята, куда ускакал, следа не видно.
И опять все трое шли, ни днем, ни ночью не отдыхая.
На восьмую ночь ягненок встал — не сдвинешь его, будто в землю врос.
У ног Чичкана — ласково ручей с травой разговор ведет, над головой звездные костры жарко горят.
Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребенка и ягненка напоил, под открытым небом спать лег.
Утром проснулся — сам себя не узнал.
Вместо тулупа с девяноста девятью заплатами, на нем шуба, крытая красным шелком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой черный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур.
Белая, как сахар, кошма висит на твердых, будто из меди отлитых, лиственных жердях.
Тронешь их — они звенят, толкнешь — будто в землю вросли, не шелохнувшись стоят.
Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золотую коновязь.
У коновязи — Гнедой.
Сбруя на нем шита жемчугом, седло бронзовыми бляшками украшено.
Чичкан кругом посмотрел — долина будто снегом заметена — белых овец не сосчитать, а впереди барашек с волосяным арканом.
На холмах красные стада, на горах несметные табуны.
Выпрямился Чичкан, голову выше поднял, по-богатырски закричал, по-орлиному заклекотал!
Приложил к губам маленький железный комус, густая песня через все долины протянулась.
Двухструнный топшур взял — легкая песня по холмам разлилась.
Эту светлую песню услыхали пастухи
Боко-каана, на чистый голос прискакали.
Увидели они неисчислимые стада, белый шатер и Гнедого в затканной жемчугом сбруе.
Повернули пастухи коней, помчались обратно к своему стойбищу.
Боко-каан, о Чичкане услыхав, как река, забурлил, как лед, затрещал.
На золотом ложе ему не лежится — постель будто раскаленный камень.
Ни пить, ни есть не может, будто кость застряла в горле.
Вскочил на своего солового коня, как буря, помчался, как вихрь, на вершину горы взлетел, стойбище Чичкана увидел и горько-ядовито закричал:
— У коровы длинный хвост, только шерсть на нем короткая.
Чичкан раскинул шатер, да не жить ему здесь!
Завтра на восходе солнца мой отцовский лук покажет свою мощь, мои могучие руки силу свою испытают.
Выходи,
Чичкан, на смертный бой.
Твой шатер сожгу, твой скот заколю, в котлах сварю, своих воинов потешу.
Мне, великому хану, и тебе, жалкому
Чичкану, на одной земле не жить!
Сказал, дернул повод коня и, не дожидаясь ответа, ускакал.
Заблеяли овцы, замычали коровы, лошади заржали:
— Нет у нас ни когтей, ни клыков, помоги нам,
Чичкан-богатырь!
Чичкан лука и стрел в руках никогда не держал, воевать нигде не учился.
Жалобно-горько он заплакал:
— Оглянусь назад — кроме тени, нет ничего; руки подниму — только за уши ухватиться можно.
Нет у меня отца, он помог бы, нету матери, она пожалела бы… Птенцу, выпавшему из гнезда, не спастись от ястреба, сироте беззащитному войско ханское не одолеть… Бегите отсюда, белые отары, красные стада, быстрые табуны.
Я один
Боко-каана встречу, я один буду с
Боко-кааном биться, пока хватит сил.
Еще не умолк этот громкий плач, как послышался голос медведя-великана:
— Возьми,
Чичкан, свой синий топор, свой стальной нож.
Нарежь крепкие гибкие ветки, согни тугие луки, стяни их звенящей тугой тетивой.
Заостри стволы пихт — они будут нам копьями, наломай веток орешника — они будут нам стрелами.
Весь день до ночи работал Чичкан, всю ночь при свете костра трудился.
Но вот будто богатырь распахнул на груди темную шубу — открылись взгляду плечи гор на западе.
Посветлело небо и на востоке.
Выпрямился Чичкан и увидал медведя-великана.
Вместе с алой зарей он на стойбище шел.
За большим медведем шли сурки в желтых дохах, за сурками медленно, вразвалку, двигались серые барсуки, за барсуками, подталкивая их, спешили росомахи с круглыми щитами на черной спине, за росомахами шагали медведи в бурых тулупах.
Малые пики и луки пришлись впору суркам, оружие потяжелее взяли барсуки и росомахи.
Тяжелые копья легко, играючи, медведи подняли.
Как огненный бубен, выкатилось на небо утреннее солнце.
Вместе с солнцем двинулся к стойбищу Чичкана
Боко-каан со своим непобедимым войском.
Звеня бронзовыми доспехами, вызывали воины Чичкана-сироту на смертельный бой.
— Ложись! — приказал зверям большой медведь.
Впереди залегли сурки и барсуки, за сурками притаились в густой траве росомахи, позади росомах, в тени деревьев, заняли места медведи.
С одного края этого войска черно-желтый большой медведь встал, с другого — Чичкан на Гнедом.
В небе солнце поднялось; в долину воины
Боко-каана спустились.
Большой медведь дал ханскому войску близко-близко подойти, да вдруг как рявкнет:
— Ма-маш!
Все звери, как один, вскочили.
Боко-каан едва успел коня осадить.
Стрелы, как молнии, воинов разят, пики без промаха колют.
Глаза зверей синим пламенем полыхают, дыхание их расстилается, как густой туман.
— Э, маш-кондутеер!
Вперед!
Вперед! — приказал медведь.
Сурки свистнули, барсуки хрюкнули, росомахи зарычали, медведи заревели и ринулись на ханское войско.
— Ойто-кайрааа!
Назад, назад! — взвизгнул
Боко-каан.
Но звери его приказа не послушались, только еще свирепее зубами лязгнули.
Боко-каан дернул повод коня, зверям спину показал, за ним побежали непобедимые воины.
Реки выходили из берегов, когда это войско бродом шло, камни дымились и рассыпались золой, когда по суше бежало.
Своими пятками свой белый шатер, сундуки с добром
Боко-каан в пыль истолок.
Ни моря, ни скалы остановить этих воинов не могли.
К какому краю земли отступил
Боко-каан, где он свою смерть нашел, только два черных ворона могли бы сказать, да мы языка их не понимаем, двух светлых росинок нам испить не довелось.
И теперь даже имя
Боко-каана позабыто.
Однако хорошо помнят на Алтае: в беде помог сироте Чичкану спереди желтый, как день, сзади черный, как ночь, медведь-великан.
С той поры и до наших светлых дней, память о нем уважая, старики сказители зовут медведя дядей.
Добрым словом поминают сухого, как осенний лист, старика Танзагана, отцом алтайцев его называют.
