I
Нелепость смерти есть сарказм божеств:
Эсхилу ― черепаха, вши ― Гомеру,
Хрисиппу ― хохот от вина без меры.
Филит же был сражён софизмом "Лжец" ―
у Евбулида, помните? ―
я лгу.
То, что изрёк я, истинно ли?
Ложно?
Ему б не руку прижимать ко лбу,
при сильном ветре выходя на площадь,
а груз к подошвам привязать ― настолько
в раздумьях и трудах усох, зачах,
и интеллектом стал, и телом тонок
(λεπτότατος ― напишут о мощах).
Сограждане его, островитяне,
захоронили тело под платаном:
“Придавлен камнем, тут лежит Филит,
со свету сжит обманными речами.
Я тайны слов разгадывал. Печален
удел поэта ― истончиться в лист”.
Над морем лают чайки: лгу-лгу-лгу.
Рождает ветер элегичный гул
порывами ― гекзаметр, пентаметр ―
пока слова с моих слетают губ,
и лист платана катится во мглу,
весь скрюченный и хрусткий, как пергамент.
Солгу ли я, сказав себе ― лгала?
А если нет, то глупый птичий гвалт
правдив? Морочат голову мне чайки,
Филит, и много чести отвечать им.
II
Поэт, что лёг за логику костьми,
в строках мне тесно в двадцати восьми.
Ни эллинов тут нет, ни их идеи,
и не Александрия, и не Кос ―
но край платанов, виноградных лоз,
что кровь земли качают, не скудея,
дельфинов, лавров, вороватых коз
и каперсов в камнях античной хоры.
Поэт, твой нескончаемый вопрос
маячит в поле зрения как горы,
наш город обступившие кольцом.
Не лгут стихи, в них истин ― море, сонм.
Поэтому что нелогично ― точно
в строке, а не в софических цепочках.
Да будет вечно всё, что прежде было.
И парадокс не свёл тебя в могилу,
бредёт Гомер, а дети ловят рыб,
под смоквой упивается Хрисипп.
Сверкает полдень лысиной Эсхила.
Поверь, когда скажу тебе ― солгу
теперь, что не хочу и не смогу
остаться тут и стать листом и почвой,
как скиф и эллин, гот, алан и гунн.
Хребет подставить небу, позвоночник ―
скалой, где чайки спят порой полночной.
А волны вольно к берегу бегут,
стучит клепсидра каплями секунд,
и ни одна из них не ставит точку.
