Скучно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй…
И. А. Бродский
Тусовка бубнит про ужасную «порчу души»
попавшего в ощип «хорошего, в общем» поэта.
Кричит «лизоблюд» и спешит подсчитать барыши,
которые мнил он слупить за «предательство» это.
Поэт уличен и наказан, как пойманный вор,
оплеван и выпорот плетью (пылай, ягодица!)
С утра и до ночи он слышит про «стыд и позор»
от тех, в основном, кто в подметки ему не годится.
Морщины, извивы… Лицо — как исписанный лист.
А губы бубнят: «Разрезвились… Ну, прямо, как дети.
Всё пишут и пишут они. И никто так не чист
и так не прекрасен душой, как писатели эти».
Уныло дымит сигарета. Канатики жил
покрыли удавкой натертую шею воловью
того, кто еще полстолетья назад заслужил
прощенье и надпись: «Евгению Рейну, с любовью».
Теперь отовсюду несутся стенанья и ор.
И в толстых губах у поэта дрожит сигарета.
И сотый по счету лихач, журналист-матадор,
втыкает свой «паркер» в мясистый загривок поэта.
Оргвыводом в морду поэту — не дергался чтоб.
Язык холодит валидол… Перестанут? Едва ли.
Как будто хотят поскорей укатать его в гроб
и, грохнув стаканом об стол, прохрипеть: «Потер-ряли».
А после — коньяк и вино в ЦэДээЛе лакать,
давать интервью журналистам и плакать под скрипку
и, фонд основав, сочиненья его издавать,
твердя в предисловьях про «грустную эту ошибку».
февраль 2005
