На Первомайской строили пятиэтажные дома!
Вокруг нашего двухэтажного деревянного домика лежали горы песка, кирпичей и пахло горячим гудроном! Вокруг не было ни дорог, ни машин, ни тротуаров, а только – песок и грохот кранов. И солнце жарило, как утюг! И когда проходил ливень, песчаные барханы превращались в моря-океаны, и мы плескались в них, как в теплом южном море.
А какие прекрасные камни можно было нарыть в этом песке, если полежать в нем на животе и внимательно приглядеться к жизни!.. Песок этот был не простой, а волшебный: с прозрачными сердоликами, кварцами, кусками рыжей руды и белой глины… Его хотелось рыть и пересыпать в ладонях часами на закате, когда строители уходили домой, а родители приходили с работы и выгоняли нас гулять, и мы всем нашим маленьким двором – Лида Голомидова, Сашка Никитин, Федька-татарин, ну, и я, конечно, – загорали на песке прямо на середине притихшей Первомайской и пересыпали в ладонях маленькие бесчисленные подарки из Вечности – прозрачные камушки и песчинки. И смотрели на облака…
И никто в целом мире нам не возражал: потому что – была стройка. То есть было время, когда город потерял свои границы, вылез в деревни, вздыбился и вывернулся весь, – до канализационных труб и кабелей, до вывороченных гор глины с корнями старых тополей, со сгнившими бревнами, желтыми осколками чьих-то черепов, – словно он напрягался и пытался себя придумать на Будущее Время.
Вокруг все перемешалось и перепуталось, и чувство Праздника витало над всем. Наверно, оттого, что дорог – не было!.. А были только колеи грузовиков на песке и тропинки, тропинки – через горы глины, керамзита, штабеля стекловаты. Народ смело прокладывал их там, где надо было ему, народу, и туда, куда звала его душа и древние народные инстинкты. И никто не кричал ему: «Нельзя!» И никто не безобразничал, все сознавали величие момента.
Город готовил себя для людей, как подарок. Люди готовились жить в городе честно и уютно, в согласии с Природой. И это было весело и радостно для всех.
Утром отец с мамой вскакивали на работу какие-то новые, молодые, веселые; и мама вечно убегала на свой завод за пятнадцать минут до закрытия проходной, – а все равно успевала! А потом отец уходил на работу, тщательно почистив щетинной щеткой габардиновые офицерские брюки с красными лампасами и до блеска начистив ботинки коричневым армейским кремом. Он вешал мне на шею ключ от дома, большой и длинный, прятал его под майку, чтобы взрослая шпана не отобрала, и говорил торжественно: «Ты теперь большая, осенью в школу пойдешь, мы с мамой доверяем тебе домашнее хозяйство!»
И уходил на работу.
А я натягивала синие сатиновые бриджи, которые сшила мне мама для лазания по заборам, намазывала толстый бутерброд с маслом и выходила в наш двор. Так начинался веселый летний день, в котором взрослых, озабоченных нашим воспитанием, почти не было.
И наше беспредельное счастье самостоятельного познания мира длилось до самого заката.
На закате весь шурум-бурум стройки, горячий дымящийся гудрон, журчащий расплавленный воздух и переклички строителей, грохот кранов, силикатная пыль вдруг резко стихали, – и на город нежно наваливалась Природа...
Она приходила с востока, с влажным ветром от реки, стаями птиц, летящих с колхозных полей в старый парк, бывший когда-то городским кладбищем. Повинуясь древнему инстинкту, эти черные пираты делали свои птичьи дела на головы прохожих, и только чокнутые и приезжие не знали, что в эти часы нельзя гулять под старыми липами в центре города.
Природа позволяла всем любоваться тихим закатом, в котором слышались позывные радиостанции «Маяк» и грустное до зевоты марийское радио с песнями под гармошку… Природа выпускала комаров и реактивных стрижей, которые с непривычки налетали на окна новых пятиэтажных домов и башенные краны. Но к утру голодные кошки прибирали Природу от всего нежизнеспособного, чтобы день завелся упругий и новый. Совсем!
Эпизод 1. «Пожар»
Однажды утром мы с мальчишками играли на стройке в разведчиков. Для разминки покидались кирпичами на отцепленном с КАМаЗа кузове во дворе недостроенной пятиэтажки, потом на ощупь прошли подвалом длинного нового дома в кромешной темноте, от страха задерживая дыхание от одного слухового окошка до другого. Пыль под ногами была такая, что всасывала все звуки улицы, в подвале всегда была кромешная тишина…
На выходе из подвала нас встретили строители с прорабом, выловили всех до одного, отобрали спички, забили подвал досками, а нас шуганули.
Убегая со стройки, мы набрали полные карманы застывшего гудрона, чтобы хватило жевать на весь день, напихали сухого карбида в большую жестяную банку из-под соленой селедки и притащили все это за сарайки. Как настоящие разведчики, мы должны были, уходя, взять «языка» или секретную карту, но – не взяли.
За сараями мы развели костерочек и придумали испечь картошки: до обеда было еще далеко, – а в обед пойти в разведку.Мальчишки хотели накопать молодой картошки в палисаднике под окнами у Нельки-певицы, но брат ее, Федька-татарин, встал за свою картошку с кулаками. Он чуть что, прямо в грудь норовит кулаком бить. А у меня там – ключ от квартиры! И у Лиды Голомидовой – тоже ключ. Поэтому мы с Лидой быстренько сбегали по домам и принесли старых картошин. На всех. Мальчишки нагребли стружек в коробку от телевизора, навалили гору из старинных стульев с помойки, – могучий костер получился!
И только мы досиделись до угольков, кинули в золу картошку, – послышались сирены пожарных машин, и наша радость была приостановлена людьми в брезенте, касках, со шлангами наперевес.
Разбегались по одному. Картошки – жалко… Зато как зашипел да ка-ак шарахнул наш карбид!!! Его пожарные нечаянно залили водой из шлангов!
Сарайки во дворе гасили пожарной пеной. Капала расплавленная толь, весело рвался шифер! Народу собралось! Вдруг черный дым повалил. Кто-то говорит:
– Шины горят у Михеича… Интересно, почем…
И мы тоже, подавляя не очень сильные угрызения совести, любовались мощью огня вместе со всеми: наши сарайки стояли в другом ряду.
– Ладно еще, новый дом не спалили, – сказал Саша.
– Да! – сказали мы с Лидой.
Пожар бушевал весь обед. Горелой резиной во дворе пахло еще неделю. Хозяин сгоревших шин, наш сосед сверху, начальник гаража МВД, накануне уехал в отпуск. В Крым…
Эпизод 2. «ВОЙНУШКА»
На следующий день Сашка крикнул во дворе:
– Чур, моя игра! Давайте играть в войнушку!
Мы с Лидой спросили: а с кем воевать?
И тут из синих двухэтажных бараков соседнего «японского городка», с Красноармейской пришли взрослые пацаны на наш двор, на наш пожар и на нашу стройку с карбидом и кирпичами. Они плевались во все стороны и говорили противными голосами. Они толкнули Сашу, Федьке вделали синяк на попе. А нам с Лидой пригрозили, чтоб мы не смели жаловаться своим родителям: «А то!..»
Они просто завидовали, что у нас все есть: а у них на улице ничего не строили.
Эта зависть копилась-копилась, а к осени выплеснулась в жестокие бои двор на двор камнями, палками открыто на футбольном поле техникума и через забор, когда кирпичные острые обломки летели наугад, кусок старого шкафа становился щитом, а открытая бутылка с карбидом летела прямо в лужу, под ноги надвигающегося противника. И сказать, кто будет победителем в этой войне, было невозможно. Никто из нас не думал, какие могут быть последствия. Мы были – внутри. Война шла в тайне от наших родителей. Это была неведомая им жизнь. И тайна свято сохранялась. Потому что «японцы» знали, что наши родители работают в системе, которая ловит и наказывает «преступников», а мы знали, что в «японском городке» живет «шпана».
Бой начался, как обычно, по взаимному согласию. Саша повернул кепку козырем назад, взял палку из забора Федькиного палисадника и сказал пацанам, что если кто еще руки протянет к нам, будет вообще без рук, и для начала двинул палкой под коленки двоим самым наглым «японцам». Те взвыли от боли, а их друзья бросились на Сашу, а мы все – на них, отбивать своих чем попало.
– Мам! Фильсура опять обижают! – взвизгнула Нелька-певица из окошка в палисаднике.
Тут и «Маяк» просигналил: «Московское время восемнадцать часов…»
– Менты с работы идут! Айда все на поле! – заорали те, с подбитыми коленками, подбирая набегу свои кепки. И мы побежали на футбольное поле, за сарайками.
Так однажды в пятницу, в сумерках, начался бой. Он шел, как всегда, наудачу. Мальчишки воздвигли на нашем краю футбольного поля баррикаду из мебели с помойки, из только что заселенной пятиэтажки. А мы, девчонки, были на подхвате: подносили нашим «снаряды» – осколки кирпичей – и уворачивались от летящих в нас осколков кирпича, комьев земли и камушков керамзита.
Но темнело, уворачиваться стало все труднее. Мы уж сами хотели, чтобы кто-нибудь пришел и закончил эту дурацкую драку. Но никто из милиции или взрослых не приходил, а «японцы», видно, хотели нас в темноте совсем добить. Мы и камней-то уже не видели на земле. А в воздухе и подавно.
Тут Лиде что-то попало в глаз, она достала свой носовой платок… И вдруг все стихло.
– Перемирие! – закричали «японцы» с того конца поля.
И все пошли домой.
Эпизод 3. «КИРПИЧ»
Завтра был выходной день – воскресенье. Для всех рабочих и для нас, первоклашек, тоже: мы ж с Первого Сентября тоже работники! Целых шесть дней в неделю подъем в шесть часов тридцать минут, завтрак – в семь, а в семь пятнадцать – в школу, строго на восток, навстречу солнышку. Но в этот день…
В этот день меня не будят до восьми часов!
Пока я сплю, папа с мамой тихо готовят чай, а потом снаряжают меня «на базар за молоком». И я, слегка попив чайку, иду одна с бидоном через полгорода на колхозный рынок. И никто меня не спрашивает: «Девочка-девочка, где твои родители?!»
Молоко привозят на скрипучем грузовике в огромных флягах, в деревянную будочку на краю рынка с надписью: «Молоко совхозное».
А все тихо и внимательно ждут в длинной очереди на улице, – чтобы вдруг услышать эти звуки, этот удивительный, нежный и вкусный запах…
Какое оно сладкое, это молоко! Оно льется белым пенистым водопадом в пузатые трехлитровые банки и бидончики и гудит, как морская раковина… Я предчувствую его нежный вкус языком, где-то у верхних зубов и под гландами…
Мужчина в белом колпаке и халате торжественно и не сразу открывает окошечко перед очередью, – он как занавес распахивает в театре, чинно достает чистый алюминиевый литровый ковшик на длинной ручке, – чтобы даже на самом дне фляги молоко не осталось, надевает перчатки чистые, выставляет сбоку коробочку для мелочи. И вот ему подтаскивают вдвоем и открывают первую флягу…
Вот он, этот фантастический звук, когда льется, живое, жирное, тяжелое, в твой бидончик и сытно и нежно пахнет. – Молоко!..
Его не всем хватит, потому очередь к будочке выстраивается за час до приезда машины. Но выстоять ее всю и прийти домой с пустым бидоном – обидно до слез: ведь это счастье бывает только раз в неделю, а в остальные дни мы все – работаем. Поэтому «туда» я иду почти бегом, а обратно главное – держать равновесие внутри бидона, чтоб не выплеснуть ни капельки, и не запнуться о какой-нибудь корень или кирпич. Идешь, как канатоходец по канату, не отвлекаясь.
К моему возвращению стол в нашей комнате накрывается по полной программе: с кашей, сыром, колбасой и яблоками или виноградом.
И свежим молоком!
Эх... мама его уже поставила кипятить...
– Ну, граждане, холодильника у нас пока нет, – произносит папа. – Поэтому до вечера все, что на столе, надо съесть!
«Воскресенье – день веселья!
Песни, музыка кругом!
С добрым утром! С добрым утром!
И с хорошим днем!» – поет радио.
И мы набрасываемся на еду!
В этот день насыщения и покоя все «войны» во дворах отменяются. Родители дома и они считают своим долгом нас чему-то важному в этот день научить, или погулять с нами на речку и в парк, или всем вместе съездить в лес за клюквой, брусникой или грибами. Сад – это для пенсионеров. «Зачем нам сад, если есть лес? – говорит папа. – В саду не отдыхать, в саду работать надо, а кто у нас работать будет?» – и хитро подмигивая, смотрит на меня и маму.
А мама вздыхает: «Уже…»
У соседей за стеной тихо: они марийцы и на выходные уезжают к себе в деревню. А у нас нет своей деревни. Дедушка живет в городе давно, еще с «довойны». А для папы дом построил в конце города, но папа не захотел там жить, а хотел получить квартиру в центре, от работы. И дедушка погоревал и продал наш свой дом... Вместе с яблонями, малиной и колодцем... Меня однажды возили в «нашу деревню», в далекий Сухой Овраг, где дедушка родился. Там оставалось еще два дома, там был родник с вкусной водой под горкой и везде зеленая трава и ивы! Папа не верит, что я это помню. Он говорит, : «Там теперь никого наших нет…»
Поэтому в воскресенье мы выходим из дома и идем на речку или едем на автобусе в лес, или идем в гости к Лиде с Ниной или тете Гале, там дядя Леша играет на аккордеоне.
В этот день всегда светит солнце и громко поют птицы!
Но однажды в воскресенье папу вызвали в колонию восстанавливать обрыв телефонной связи, приехали к дому и увезли в «газике». Мама выронила из рук чашку с трещинкой и грустно сказала, что после обеда мы пойдём в парк, а пока разрешила мне побегать во дворе.
Выхожу я во двор, а там Лида с Федькой на качелях качаются:
– Во что играем?
– Айда «в стройку»! – говорю.
Мы залезли в пустой железный кузов грузовика на стройке, справа от него стояли штабели красных кирпичей, а слева – белых. И мы стали строить из них башню. Я кидала красные кирпичи Федьке, Федька – Лиде, Лида уклыдывала. Без цемента, конечно, чтоб кирпичи не испортить. Досчитывали до двадцати штук красных кирпичей, переходили к штабелю белых, потом обратно.
Башня получилась выше меня, мне даже пришлось вскарабкаться на край кузова. Федька устал ловить и присел на дно кузова, передохнуть. Тут я, чтоб взбодрить его, как закричу: «Прораб идет!!!» – и кинула кирпич, делая вид, что собираюсь бежать. А Федька: «Где?!» – и как вскочит, и прямо об кирпич головой!
Федька застыл, как вкопанный. С макушки у него медленно поползла коричневая кровь, залепила ему глаза. Федька испачкал в ней руки и заплакал. Мы с Лидой схватили его под руки и повели домой. Но у палисадника Лида сказала мне:
– Дальше не ходи, а то Федькина мать тебя убьет за Федьку...
Я проводила их взглядом, вспоминая что-то о столбняке и сотрясении мозга. Я проломила Федьке череп! Да, я слышала этот странный глухой удар кирпича, и – столько крови…
Из окна Нельки-певицы донеслись истошные причитания Федькиной матери на татарском, – и ноги сами понесли меня с невероятной скоростью в сторону родного дома.
Я влетела в нашу длинную узкую комнату, забилась под кровать и только успела выкрикнуть: «Мама! Я, кажется, Федьку убила!» Тут же за мной в комнату влетела Федькина мать, держа за руку ревущего, окровавленного Федьку. Она была в длинном платье, закутана в платок, разъяренная, кричала, плакала и требовала выдать меня для справедливого возмездия. Какого, она не говорила. Это больше всего испугало мою маму, она спросила, что нужно сделать для того, чтобы спасти Федькину жизнь, пока меня не найдут.
– Милиция найдет! – прокричала Федькина мать и заглянула за шкаф…
У нас в комнате, кроме шкафа, стола и кровати, больше мебели не было. Я прямо вдавилась в стенку под кроватью.
И тут она заглянула под кровать.
Под нашу высокую железную кровать со стальными шарами, которую мама с папой привезли из Ленинграда, от бабы Али.
Она откинула вологодское кружево простыни и смотрела на меня, стоящую на коленках и локтях с закрытыми глазами на фоне стены…
Это длилось около минуты. От страха у меня в глазах бегали красные кружочки. Ее черные глаза сверлили меня насквозь, но почему-то – не увидели...
Она бросила кружева на место, встала с колен, выпрямилась, подошла к столу. На столе не было даже скатерти, мама постирала ее после завтрака, потому что я пролила чай с молоком. Тогда Федькина мать крикнула в отчаянии:
– Передайте вашей дочери, что я найду ее… даже на том свете! Пусть теперь только зайдет к нам во двор! Фильсур, не реви! Ты же мужчина!
Федькина кровь уже наливалась у порога коричневой лужей, моя мама быстро отдернула полосатый половик сказала виноватым голосом:
– Дети всегда опасно играют на стройке. Давайте лучше «скорую» побыстрее вызовем! – сказала мама, и они все выбежали из комнаты.
Прошло еще много времени, я растянулась на полу и, кажется, уснула в судорогах, вспоминая черные глаза Федькиной матери, и не смогла вылезти из-под кровати. Вернулась моя бледная мама и осторожно вытянула меня за руки:
– Судя по тому, что ты не смогла сама вылезти оттуда, дочь моя, ты за это время сильно выросла. Бери-ка тряпку и убирай эту страшную лужу, пока действительно милиция не приехала.
Она принесла таз с водой и половую тряпку. Я, подавляя рвоту, собирала кровавую гущу и смывала в таз. Потом мама принесла кувшин с ледяной водой и мыло и заставила меня намылить три раза и начисто вымыть руки и лицо. Я все это сделала, хотя руки и плечи у меня ходили ходуном, а зубы били чечетку. Мама протянула мне чистое полотенце, и я чувствовала, как ее пальцы коснулись моей головы. Потом она вынесла таз. И больше я его не видела.
Через несколько дней страсти вокруг разбитой Федькиной головы улеглись. Федька высовывался в окошке своей комнаты в белом марлевом чепчике и махал мне рукой без ненависти. И я была ему за это очень благодарна.
Моя мама посылала ему яблоки и сливы, повторяя время от времени: «Бог милостив, Маришенька. Все мы, всущности, татары в каких-то корнях. А родственников обижать нельзя».
Но почему Федькина мать не увидела меня тогда, под кроватью?! Это осталось для меня загадкой на всю жизнь.
Эпизод 4. «КАРБИД»
Карбид кальция – это не для слабаков. Если его сухой запустить в лужу, она вся большими пузырями вспенится и дым пойдет! А если в пустую бутылку его заложить и налить чуть-чуть туда, или в огонь ее!..
А вот Генка-москаль про это не знал. Он и не играл с нами. Он как только с родителями из Москвы приехал к нам в дом жить, сразу же связался с «японцами»: на Красноармейской, в синих бараках жили взрослые пацаны. Мы для них были «карапеты», «малышня». С нами Генка на стройку и по подвалам не проходил, зато мы несколько раз замечали, как он тайком тащил с нашей стройки гудрон и кирпичи.
…Ну, доски-то неотесанные от сломанных заборов и поддонов и наши мамы втихаря со стройки таскали в первую зиму: нечем было печки топить, ведь мы въехали в дом зимой, а дрова ж покупают осенью. Но уж кирпичи таскать со стройки – это совсем воровство!
Кирпич – это частичка нашего светлого Города Будущего, который и мы тоже будем строить, когда вырастем, и который уже теперь робко пророс вокруг нас. – Кирпич привозят на стройку из-за реки, с «кирзавода», а тяжелые белые – из далекого поселка Силикатный, из лесов дремучих. Везут их, как драгоценность, укрывают от снега и дождя дощатыми щитами и картоном. Мы с мальчишками, когда делаем «порох», трем только осколки кирпичей, а цельные не трогаем.
– А ну, положи кирпичи на место! – сказали мы раз Генке. А он сказал:
– И не подумаю! – взял и завернул их в газеты, и унес к «японцам». Он как будто кусок нашей мечты унес. Мечты о нашем общем будущем счастливом городе, с троллейбусами, с высокими домами, с зелеными широкими улицами. Лида даже заплакала от обиды и как закричит ему вдогонку: «Вор!»
И мы все тоже как закричим ему вслед:
– Вор-ворище, москалище!!!
Он погрозил нам кулаком. Но не вернулся. И сколько он потом без нас еще кирпичей перетаскал! Стройку оградили забором, замок повесили на ворота. Теперь и мы не могли там играть. Из-за Генки всё!
А однажды он набрал и понес к японцам полную молочную бутылку сухого карбида. Из окна было видно, как они серой группочкой на краю футбольного поля, под большой березой, развели костер. Мы видели, как они резали ножами живые ветки акаций и боярышника, чтобы их тут же сжечь! Мы бессильно сжимали кулаки и негодовали: столько же старых столов и всякой рухляди вокруг на помойках, а они живое рубят! Но возникнуть сейчас перед «японцами» и сказать им пару слов, – начнется новая война.
А на улице шел мелкий дождичек. В такую погоду приятнее читать интересные книги и пить чай дома. Или рисовать. Или ходить друг к другу в гости, пока взрослые на работе.
…И вдруг во дворе как шандарахнет! У нас аж стекла в доме даже прогнулись! И сразу за этим взрывом – кошачий, противный такой крик. – И, видим, Генка бежит к дому, зажав голову руками, руки все в кровище…
Вбежал наверх по лестнице, крик наверху ужасный. «Скорая» приехала, Генку увезли.
Через месяц он появился во дворе лысый, голова в шрамах, поперек глаза черная повязка, как у пирата.
И скоро они уехали из нашего дома всей семьей. Ну, ведь сам же вот виноват.!Мы же ему говорили: карбид – это не для слабаков!
Эпизод 5. «Белые перчатки»
Однажды вечером по Первомайской, по асфальту под нашими окнами послышалось тихое, нежное цоканье копыт. Я высунулась в окно, а там – лошадь идет. Серая, в белых пятнах, с широкими копытами. С подковками. Живая!!! Телегу везет на высоких веселых колесах и мужика веселого. Я выбежала на улицу, а там уже Саша, Федька и Лида стоят, любуются. У Федьки даже рот открылся.
– Дяденька, а покатайте нас! – попросил Федька.
– Садись! – сказал мужик весело. – Только с каждого за покат – по мешку крапивы. Согласны?
Конечно, мы были согласны! Мужик притормозил лошадь, разослал для нас сено на телеге, подождал, пока мы все залезем и крепко сядем и тронулся в сторону базара.
– А родители не потеряют вас? – спрашивает.
– Не потеряют! – говорим и болтаем ногами в воздухе. И так это необычно, что живая лошадь нас катит, а мы при этом, как бродячие циркачи, сидим себе посреди Первомайской, посылаем всем приветы! И – закат во все небо! А внизу, под телегой, течет асфальт синий, как река... Мимо проплывают длинные пятиэтажные дома из белого кирпича, бульвар, магазин «Природа», магазин «Обувь» с огромными стеклянными витринами, снова бульвар. И все взрослые, которые шли по тротуарам, останавливались и провожали нас улыбками. И лошадь тоже это почувствовала, она шла прямо посредине улицы, высоко подняв голову, и звонко цокала подкованными копытцами!
– Здорово, как в кино! – сказал Сашка.
– Как в кино! – сказал Федька.
И мы с Лидой чувствовали себя, как на облаке, в голубой какой-то невесомости…
Мы довезли до базара какие-то мешки, развернулись и поехали назад. Солнце уже село за горизонт, небо побелело, когда мы проехали наш дом и завернули на Красноармейскую. И тут нас встретили пацаны из «японского городка»...
Их было больше, а мы вчетвером сидели высоко на телеге, и вокруг не было ничего, кроме сена.
– Дяденька, мы свою остановку проехали! – заканючил Федька. – Нам на Первомайской надо было сойти…
– А почто молчал? Я теперь назад лошадь не погоню. Да тут близко, добежите… – ответил дядька, заворачивая лошадь во дворы, к деревянным сараям. – Вон моя сарайка, в ней Зорька живет. Про крапиву-ту не забудьте! – и он остановил телегу.
Прямо напротив «японцев».
– Ой, что сейчас будет! – прошептали мы с Лидой, сползая на животах с телеги.
Вдруг лошадь, застоявшись на неожиданной остановке, встряхнула гривой, хвостом вскинула и… навалила прямо на асфальт целую кучу навоза. Он долго из нее падал, как картошка из мешка.
– Зорька! Ты чо делаешь-то?! – испугался мужик и крикнул нам: «Ребят, слазь веселей! Я хоть с этого места съеду, а то штраф платить заставят!»
Мальчишки тоже спрыгнули. Телега укатила. Мы остались стоять рядом с кучей на дороге. Вокруг были «японцы», и их кольцо сужалось. Они уже ухмылялись, двигаясь на нас.
– Алла!!! – вдруг закричал диким голосом Федька, и запустил обе руки в вонючий навоз… Он схватил его в каждую руку и, не глядя, шмякнул в толпу «японцев». Те заорали:
– Ты! Дебила кусок! – и отскочили.
Сашка тоже стал хватать руками «картофелины» и запускал им в скопления противника. «Японцы» удирали, как ошпаренные!
– Марин, а ты чего стоишь? – кричит Лида. – Помогай отбиваться!
Смотрю: у Лиды коричневые «перчатки» до локтей, и она работает, как экскаватор, мечет и мечет в стан врага вонючие груды…
Я с ужасом выдохнула весь воздух, зажмурила глаза и – это ведь не надолго? –запустила руки в теплую кучу…
А когда открыла глаза, ни одного «японца» на улице не осталось.
– Отмываться побежали?! – злорадно, изо всех сил, закричал им вдогонку Саша. Его всего трясло, глаза и нос были мокрые, он всех просил почесать ему нос.
Мы вытерли руки о траву, отмыли их на пожарной колонке и весело пошли домой. Теперь нам море было по колено!
На следующий день мы упросили родителей купить нам специальные белые перчатки в хозяйственном магазине. Для сбора крапивы.
Эпизод 6. «Новенькие»
В новый пятиэтажный дом слева от нашего въехали новые жильцы. Они были такие счастливые и растерянные, со своими старыми кроватями, столами, табуретками – рядом с новыми яркими лавочками и черной землей на газонах. Фургоны и грузовики подъезжали и подъезжали к подъездам в их дворе, и повсюду стыдливо громоздились ковры и узлы, а дети разбредались на газоны, под деревянные грибки, на железные карусели и с интересом смотрели вокруг, ища похожих на себя.
Там была такая же рослая белокурая девочка с голубыми глазами, по имени Таня, и еще мальчишка со смешными оттопыренными ушами по имени Вовка.
Они подошли к нам и сказали: «Пойдемте к нам играть!»
И мы все вместе побежали на новые карусели. А потом вместе бегали в прятки у нас во дворе. У нас тополя большие, сарайки повсюду, здорово было за ними прятаться! А потом Тане ковры помогали хлопать, и даже у Вовки чай пили.
Только с «японцами» драться вместе мы пока не решались: все-таки Вовка с Таней – они, новенькие, и не совсем «свои». Не совсем еще…
Зато мы все вместе стали ходить в кино!
Но однажды, когда мы все вместе возвращались из кино, кто-то выстрелил из-за угла железной пулькой, из рогатки. Эта пулька попала прямо Тане в глаз. Таня вскрикнула, и мы все тоже, потому что ей было очень больно.
И понеслось: взрослые, врачи, машины, крики... – Мы не знали, как вернуться в тот момент, когда мы все дружно шли по нашей Первомайской на всю ширину тротуара, такие счастливые, из кино…
Танюшу выписали из больницы в начале учебного года. Она пошла с нами в один класс и однажды на перемене рассказала, как в больнице к ней в палату после операции вошла медсестра с коробкой, присела к Тане на край кровати и весело сказала:
– Выбирай, Танюша, какой глянется!– и открыла коробку...
А там – глаза! Разные по цвету. И все на нашу Таню смотрят! Так она чуть сознание не потеряла. Выбрала голубой и коробку захлопнула.
– ...Я и выбрала голубой. Мама сказала, что все равно цвет глаз с возрастом меняется. Зато теперь можно менять хоть каждый год, и бесплатно, как ребенку!!! –
– Хорошо быть ребенком! – вздохнули мы. А что тут еще скажешь.
А потом подумали: нет уж! Лучше будем взрослеть побыстрее, чтобы стать милиционерами, учителями и врачами, чтобы отобрать у всей шпаны все рогатки, пульки, палки и камни.
Навеки!
