Ада проснулась. Ада не хочет спать. Ей не приснились люди с сердцами ив, там не очнулась Ады немая мать, там из живых никто не остался жив. Аде не больно. Ада не помнит бо- лезненных чувств — сердечный такой каприз. Ада не знает, что за зверюга — Бог? но повторяет: «Боже, прошу, спаси...» Аде не страшно. Разве ли это страх?! Но назревает ужаса дикий вой. Ада не знает, как ей очнуться — как? Но понимает — очень большой ценой ей предстоит платить за немного бла- женного трепета, матери поцелуй. Ада не спит, но Ада так хочет сна, где её жизнь изменится хоть на дюйм. Ада большая. Аде уже за де- вять, и читает вслух те стихи, что мать раньше читала разве что в полутьме и обязательно Аду кладя в кровать. «Вдруг, — говорила, — монстры придут?» — и смех Адиной матери звонким был и таким, что не смеяться — был бы такой же грех, как и сорвать в садике их цветы... Ада не плачет... Ада ещё в седле... Пусть и завыли окна от ветра, и Ада ведь знает — монстры живут во тьме, а в её комнате вечно горит ночник. Ада тоскует. Ада одна. Совсем. Ей не до сказок — принцы давно уж спят. Ада не пишет взрослых больших поэм и не приходит в белый большой театр. Ада большая. Ада устала от грустных, навязчивых снов и устала спать. Пусть и проспит подряд миллион часов, но никогда уже не увидит мать.
