За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку до Махачкалы.
Мы теперь не поём, не спорим,
мы водою увлечены —
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали
как сыпь;
от Махачкалы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём…
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало, нас
мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а бесчинствуют на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё?
И водка —
спирт горячий,
зелёный, злой,—
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
Только звёзды летят картечью,
говорят мне:
«Иди, усни…»
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми…
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махачкалы.
1930
