– Ноябрь...
Заиндевелые силуэты низкорослых плодовых деревьев, на одной руке их сочтёшь. Долгожители, подстать хозяину. То там, то здесь ещё трепыхается жёлтый лист в бахроме инея. Ни травы, ни цветника. Болтливый летом и зимой, ручей перебегает двор. Каменная кладка невысокой стеной, ворота отсутствуют, как таковые. К чему они, безлюдье.
Проём в стене притягивает взгляд, беспокоит надеждой. Подслеповат Авель Али, заслезились от света глаза, не различают там вдалеке засушливых, остывших просторов, лишь размытое пятно и мнящегося сгорбленного путника.
– Нынче свидимся, чую. Пора бы, давно уж...
Постояв на крыльце, Авель Али спускается в сад, ступая одной ногой твёрдо, другую подтягивает. Из-под стёганого халата лысый, крысиный хвост волочится следом по трём дощатым ступенькам: прыг-прыг-прыг... Холодный чистый воздух. Пьёшь, как живую воду, благословение.
За ночь плод граната треснул на ветке. Под косыми лучами зари, сквозь поволоку инея зёрна горят, как драгоценные камни. Забытые на блюде сливы, из белого сорта оттаивая каплями, возвращаются в фиолетовую спелость.
– Хоть бы сегодня пришёл! Последние ведь, сладкие. Сливы он любит, да и мягко ему, без зубов-то... Расстелю-ка я коврики заранее. А то, пока прихромаешь туда, пока обратно... Должен придти. Сегодня придёт точно.
Угасание земли, всей планеты, в смысле, было тихим, как последний день ноября. Между тем, прозрачный, тихий ноябрь длился нескончаемо, оглядывал степные просторы, ища и не находя, кому первый выпавший снег оставить прощальным даром. Если никто его не увидит, так не бывать и декабрю. Год уходил вместе с припозднившимися обитателями. Без суеты. Они не противились и не спешили, некуда торопиться.
С обитателями, но не людьми. Про них и речи нет, давно сожжённых яростными лучами фатального, затянувшегося на столетия, лета. Зато другим созданиям жара пришлась по душе... Терпимо... Неплохо!.. Кости прогревает насквозь. Поля заброшенные, колосья скороспелые, вкусно пахнущие жареным под сумасшедшим солнцем...
Они... Это так грубо звучит, но как иначе сказать? Они это – мутантные крысы. Люди – крысы.
Нехитрый сюжет: люди тестировали и синтезировали лекарства, выращивали запчасти для себя в телах лабораторных животных, параллельно уничтожая друг друга и среду обитания. Второе получалось гораздо успешней, многовековой навык! Природные экосистемы, заскрипев, покосились и рухнули. Человеческую цивилизацию рогатый кто-то, — не поручусь, что корова, — как языком слизал.
Мутантные крысы вышли из пыточных камер, вивариев, инкубаторов. Донорские, стерильные линии. Они не размножались, но жили стократно против людей. Агрессивность отсутствовала вчистую. Ростом с людей, прямоходящие, сообразительные, живучие на зависть тем, кому не суждено им позавидовать.
Треть из них ещё выглядела подобно гигантским крысам, остальные – совершенно как люди. Голый крысиный хвост имелся, олицетворение бесстыдства: мы не экспериментируем на людях, это животные, на них можно.
Сезоны сбились, оледенение подступало.
Год тянулся за пятьдесят, за сто лет... Сбились со счёта. Каждое новое обжигающее лето было короче, умеренней предыдущего, а зимы длинны и суровы.
Из растений с восторгом приняли изменения климата мутантные же сорта плодовых деревьев.
Руины городов заброшены, там дышать нечем и жрать нечего.
Очагами новой цивилизации стали крысиные деревни, с подземным сообщением, садами, огородами. Золотой век был не долог, но всё же он был.
Однолетние, огородные растения не выдержали ухудшение климата. Умножились плодовые сады, но и эти постепенно сходили на нет. Население естественным образом начало стареть и убывать. Деревни разбились на хутора. Хутора стали одинокими лачугами: жилище при садике.
Вымерла линия крысоголовых сапиенсов, о них горевали все. Добром вспоминали шустрых, ласковых собратьев, изобретательных. Умелое племя. В руины культуры, оставшиеся от людей, много хорошего было привнесено слабыми, ловкими лапками, не сжимавшимися в кулак. Острые коготки уверенно держали и гитару, и карандаш, и плотницкие инструменты.
Линия "великанов" своей смертью ушла в следующую зиму.
А человекообразные подзадержались. Разбрелись. Вокруг пустынное, степное, дважды руинированное пространство.
Когда вышли из инкубаторов, они были молоды, постепенно делались стары... Удивительно, да? Небывалый случай.
Горизонты пусты и чисты. От угрозы, от надежды. По низеньким до щиколотки, сухим колосьям ветер волны гонит. Метёлки пушистые, ость колючая, зерно мелкое и жёсткое, не питательное. Добывать его трудно.
В этом году случилась весна, когда огород Авель Али не попытался сажать. Ручей, из-под западной стены во двор забегая, через размытую кладку на восток уходя, лепетал бесполезно, для красоты и радости. Чтоб сильней журчал, разговаривал с ним, Авель Али подкопал и столкнул валун в русло. Вот и славно... Холодный-холодный ручей, подземные воды, он в июле был ледяным.
В июле, который, чудилось, вовеки не закончиться, но кончился и октябрь...
– Персики ещё в подполе, ящик до верху, выберу поспелей.... Спускаться-то тяжело. Зачем всё убрал? Дурень старый. Так и быть, спущусь.
Запасов дикого зерна Авель Али тоже не сделал, усмехался: не пригодится.
Интуицией зверя он предчувствовал: грядёт зима, которая не уступит власть, единожды заполучив её. Но кожей зверя, невидимыми вибриссами на круглом азиатском лице чуял иное: ноябрь этой зиме – старший, единокровный брат. Захочет, уступит власть, а не захочет, не отдаст вовеки.
Над степью и в сентябре, и в ноябре пребывало торжественное небо самой середины лета. На йоту не изменилось. Купы облаков яркие до рези... Лазурь вызывающе, бирюзово тепла... Летнее небо, необъятное, головокружительное, как верхний горный перевал, откуда оба склона, как на ладони. Налево склон рыжий от солнца, направо синий от теней, сгущающихся к горизонту, проколотому насквозь ранней звездой.
Авель Али пришёл сюда в долину через такие горные отроги и больше не путешествовал.
Самый счастливый день в жизни для него, робинзона по доброй воле, наступил, когда завидел путников хвостатых. Он не вернулся, значит, условия подходящие. Племя в обговоренный срок последовало за ним. Стосковаться успел за время одинокого перехода и несколько жалких месяцев ожидания. Какое прекрасное зрелище: сиротливая вереница собратьев в полях...
Его друг, Старый Али, уводя это племя в сторону Азии, предложил взять родовым местное имя. Потом, шутя, личные имена выдумывал, раздавал щедрой рукой, начитанный. Всякие разные имена: исторические, книжные, на удачу, по месту рождения... Кому позаковыристей? Налетай! Кому со смыслом? Сейчас обмозгуем... А себе имени не выдумал, на своём инкубаторе если и видел табличку, то промолчал, оставшись безымянным – Старым Али.
Весёлые они были, племя Али, любопытные. Вынюхивали, как тут люди жили до них. Чем дышали, какие песни пели, дрались за что? Старый Али научил соплеменников читать, а до того вслух им сказки читал, выдумывал небылицы, умный, хитрющий и лубочно простой.
Он же придумал, как траву мягчить солнцем и водой, вату делать, чтоб подбивать халаты. Толстые халаты защищали от лучей, злых во всякое время года и дня, на заре и в полдень. А голову ни платки, ни остроконечные, валяные шапки не защищали, головы облысели совсем...
Старый Али умел ориентироваться по картам и выбрал удачное направление миграции. Большая его заслуга. Когда усилились ветра, возникла идея поискать укрытия за горами. Туда на разведку идти Авель Али вызвался неожиданно для себя самого.
За горами открылась ещё более солнечная равнина, но тише, и много ручьёв.
Давние, давние воспоминания... Дома соседей уже опустели и обветшали, норы обвалились, сады плодоносили дичками и грустью.
На бывшей околице, в саду без ручья, с одним колодцем, его старый друг обхаживал пару кривых яблонек, грушу и жидкие кусты барбариса.
А у Авеля Али был гранат. Плодоносящий. Граната ради Старый Али навещал его, повыколупывать сладких зёрен. Правда, задумавшись, он разбирал не больше какой-то четвертинки. За беседой же в рот попадало и вовсе несколько штук...
Авель Али наполнял пиалы чаем, принесённым ещё с той стороны гор. По-стариковски тяжело они садились на коврики в тень южной стены, скрываясь летом от солнца, осенью от ветра. Садились близко, но не слишком, напротив, но вполоборота. После традиционного спора Авелю Али удавалось уступить гостю единственную, словно камень жёсткую подушку. Старый Али раскрывал принесённую книгу и начинал читать. Стихи. Переживший людей, местной земли колорит. Он читал, не глядя в разворот, мельком посматривая на друга, обычно – в прибывающее звёздами глубокое небо. С ходом времени ленточка закладки перемещалась по страницам всё медленней и, наконец, избрала один разворот, как племя Али – долину за горами для умиротворённого исхода.
Авель Али помнил эти четверостишия наизусть. Угадывал, на которой строке в этот раз затихнет голос. Бесшумно отбивал ритм стиха концом лысого хвоста. А вот у Старого Али хвоста не видали. Говорит, что ему отрезали сразу. Врёт, наверное, никогда и не было, стесняется, что совсем мутант.
Авель Али слушал и удивлялся, как раньше они могли яростно спорить над теми же книгами, над историей, политикой, надо всем людским, ушедшим в небытие: так оно было устроено ли эдак? Что люди творили, зачем? Какая разница.
Не угадывал он только день, когда Старый Али доберётся к нему. Сам не навещал, – смешно сказать! – от времени пустяшной ссоры. Первым извинился тот, кто был не виновен в размолвке и прав по существу! Обычное дело. Кто не счёл за труд придти. Затем так и повелось, что Старый Али бредёт через степь, Авель Али его ждёт и встречает. А теперь ноги болели, на околицу не дойти.
– Придёт... Чувствую, должен! Сегодня придёт...
Старый Али успел прежде заката.
Тащится сгорбленная фигурка, останавливается передохнуть. На полпути, не выпуская суковатой палки, распрямилась и помахала рукой.
В отсутствующих воротах старики приветствовали друг друга глубокими ироничными поклонами. Кратким взглядом приласкав лицо напротив, за отчерком новых морщин. Не последняя ли встреча? Так и днесь была последняя, и та, в тёплом августе. К чему загадывать.
Авель Али зажёг масло в плошке, хотя зелёное небо даёт свет почти до самой зари. Старый Али удовлетворённо кивнул, опустил взгляд в книгу и воспарил им к своей любимой нежно-голубой, подмигивающей звезде...
«Сейчас прозвучит эта строка...» – думает Авель Али.
– Посети меня в одиночестве моём, – читает Старый Али её самую.
«Вторая не начнётся...»
Верно... Лишь ручей бормочет.
Послезакатное сизое облако уводит Старого Али в дремоту.
- Первый лист упал... – шёпотом заканчивает Авель Али.
И думает: «А последние всё держатся...»
Один старик, поджав ноги, сидит. Азиатское круглое лицо склонено к мерцающему озерцу плошки. Спит, нет? Прищурился, улыбаясь. На отлёте в кончике гибкого хвоста стынет пиала с чаем.
«Хотел бы я, Старый Али, и дальше идти за тобой, как все мы сюда пришли... След в след. Потому что, Старый Али, я верю тебе. Но ещё больше согласен, готов первым идти. Уйти за снежные горы. Там тебя ждать готов. А ты не спеши. Сложи на зиму, что у тебя и что у меня скопилось. В подполе ящик с персиками. На северном крыльце сушёные сливы. Хватит до января. Эти январи стали, как клещи, трескаются стены, свистит в щелях пурга...»
Приобернувшись к нему, молчит другой старик под гранатовым деревом. На книжном развороте темнеют коричневые руки. Они посадили гранатовый саженец когда-то. Кожа сухая, старческая, когти сточенные от земледельческих работ. Совсем плоское, широконосое лицо. Брови остались черными, а ресницы, как сожгло, нет ресниц. Небу раскрытую книгу читает. Спит? Да наверняка. Улыбается.
Над степью молодой месяц, небывалой величины серп. Низко-низко полулежит, тонкий до осязаемый остроты. Просится в руку, заглядывается на сухие метёлки колосьев, но все сроки вышли.
Там в сумраке, где в одну сторону волнами причёсана степь, проходящий ноябрь встретился со своей не рождённой сестрой. Оба холодные, оба ветреные. Смотрят мимо, кто на луну, кто под ноги, тихо спорят о чём-то под шорох степной травы.
