Отнюдь не вдохновение, а грустьменя склоняет к описанью вазы.
В окне шумят раскидистые вязы.
Но можно только увеличить грузуже вполне достаточный, скребяпером перед цветущею колодой.
Петь нечто, сотворенное природой,в конце концов, описывать себя.
Но гордый мир одушевленных телскорей в себе, чем где-то за горами,имеет свой естественный предел,который не расширишь зеркалами.
Другое дело - глиняный горшок.
Пусть то, что он - недвижимость, неточно.
Но движимость тут выражена в том, чтоон из природы делает прыжокв бездушие.
Он радует наш глазбездушием, которое при этоми позволяет быть ему предметом,я думаю, в отличие от нас.
И все эти повозки с лошадьми,тем паче - нарисованные лицадают, как всё, что создано людьми,им от себя возможность отделиться.
Античный зал разжевывает тьму.
В окне торчит мускулатура Штробля.
И своды, как огромная оглобля,елозят по затылку моему.
Все эти яйцевидные шары,мне чуждые, как Сириус,
Канопус,в конце концов напоминают глобусиль более далекие миры.
И я верчусь, как муха у виска,над этими пустыми кратерами,отталкивая русскими баграмиметафору, которая близка.
Но что ж я, впрочем?
Эта параллельс лишенным возвращенья астронавтомдороже всех.
Не склонный к полуправдам,могу сказать: за тридевять земельот жизни захороненный во мгле,предмет уже я неодушевленный.
Нет скорби о потерянной земле,нет страха перед смертью во Вселенной...
