Я видела дураков, хоронящих друг друга заживо,
и, думаю, я не хочу повторить их печальный случай.
Так облако, собирая по капле из всех близлежащих вод,
становится самой большой и сильной на небе тучей.
И я поднимаю голову к папе на этом облаке,
обращаю глаза через толщу недружественных стихий
и прошу оставлять мне не память – так хоть обломки
памяти обо всех, кому я пишу стихи.
Не давай потерять ни черты изможденных странствием,
любящих, ненавидящих, позабывших меня людей.
Говоришь, я странная, папа? – твои странности
мне достались. Люби меня и жалей.
Если кто-то ударит, хочу сохранить до старости
отпечаток ладони на теле моих идей.
…
Мой сердечный ритм станет самым на свете чувственным,
нарисует самую красивую кардиограмму,
и я буду жить долго и счастливо с этим искусством.
Хочу помнить всегда (начинаю записывать): папу, маму…
Что сложнее, хочу навсегда сохранить в сознании
смех отца, когда он, по колено в воде, выходил из Дона,
и прохладные мамины руки, когда я боролась с пламенем,
а она на больничном со мной оставалась дома.
И обтянутые футболкой худые плечи у одноклассника
при неловком, соленом уже-не-увидимся-поцелуе,
тембр голоса женщины, щурящейся по-снайперски
и всегда попадающей в самую болевую,
панду, в честь Лорки названную Фредерикой Гарсией,
и медведя с меня размером по кличке Данте.
Ну и что, что мы ничего подобного не просили,
раз нам все это ненадолго, но все же дали?
…
Потому что огромное счастье, а не тоска
снова видеть веснушки, по телу рассыпанные как пылью,
и торчащие как попало волосы на висках
у девчонки, с которой мы слишком многого натворили.
И когда меня спросят на небе соседние тучи: «Кто ты?» –
у меня, наверное, наберется, что рассказать.
Потому что без пассажиров в памяти все мы – бескрылые самолеты
или никуда не идущие поезда.
