А дядя Боря двоится, лицо заслонив рукой.
Ты из какого подъезда: из первого? из четвёртого?
Оба из токарей. Оба ушли на покой,
он теперь вечный — для Репина и для Прокопова.
Не различаю, где чьё лицо, но вижу ладонь:
въелась окалина. Шрамы, мозоли. Труженик.
В детстве играли мы воронёной и золотой —
вся в побежалости — острой, как бритва, стружкой.
Куколка, он говорит мне, полвека стаж,
а погляди, что потом начислили в пенсию.
Как там отец? А цех-то станочный наш
весь на металл порезали, вот ведь какая песня...
Гиблый завод полувыпотрошен как кит
и истекает временем сквозь глазницы.
Выброшен был на сушу, так и лежит.
И дядя Боря в глазах у меня двоится.
И вот они оба стоят у своих станков.
И нечего им терять, кроме своих оков,
там, где так больно дышит ртом воронёный век,
и золотые руки совсем ничего не весят,
где отработан, как инструмент, человек
марочной стали эр бэ восемнадцать десять.
