Сколько б ни было цвета любого шапок, ее мать дома держит, во двор — ни шагу: все боится того, кто приходит ночью. Чтоб красы не заметил любимой дочери, красит соком ореха златые косы, золой пачкает лоб и курносый нос, охраняет, высматривает орлицей. Но случится, чему суждено случиться.
За стенами сидеть юность станет разве? Говорит себе дева, мол, только раз бы! Монстр заявится ли прямо днем, при свете? Кости прежде погибших могли б ответить, но молчат, лежа в чаще в глубоких ямах, ведь не зря ее так охраняет мама. Тень скользит по земле, в лесу тихо, ясно, лишь пятном ярким шапки ее цвет красный.
Мать ее больше дома не обнаружит. Лишь для виду со стен поснимают ружья мужики, бабы слезы повыжимают, уже зная, что не придет живая. Позже шапку найдут в бурых пятнах крови, не найдя ничего, впрочем, шапки кроме. Байки станет сюжетом кровавой дева, и, увы, ничего с этим не поделать.
Впрочем, ходит история все ж похуже, что чудовище, девушку ту не скушав, разглядело и кудри, и нежность уст и из лесу теперь ее не отпустит. Что случилось, чему суждено случиться: стала дева невестой его — волчицей. И лишь мать узнает ее в том оскале, когда ночью скользит тень по доскам спальни.
Уши — слышать, пасть — рвать, чья-то дочка в брюхе. Впрочем, может, и это лишь только слухи.
