Стучит за окном по отливу случайно зашедший дождь.
В серванте мамина брошь пылится давно, сиротливо.
Капли бьют неритмично – капли читают прозу,
и времени метаморфоза в мыслях моих хаотичных,
вытаскивает стук изнутри.
Слушай. Смотри.
Вбивают с размаху костяшки в жесть стола мужики
и пьют под беседы тяжкие в два горла и в три руки.
Лопается домино. Им смешно.
Фланелевыми рубашками захвачено мировое пространство –
небо клеткой украшено, изделий хлопка болгарского.
Простыни и пижамы подставляют солнцу бока -
развешивает бельё мама, ей нет ещё сорока.
От солнца она улыбается, а мы, в грязи по колено,
тритонов и головастиков собираем в банку железную.
Нам нравится, они настоящие, мы ловим их старой тапкой,
потом, в трёхлитровой банке, будем драконов выращивать.
А ещё мы любим пирожные – два печенья с прослойкой масла.
Колени - все в подорожниках.;;
Детство - опасное счастье.
Верим я и мои товарищи, что Зареченский треугольник:
роддом, тюрьма и кладбище - для вольных и всем довольных.
Верим в чудо, что наши бабушки, сидящие у подъездов по году,
в звуке поезда, где-то стучащего, определяют на завтра погоду,
и в приметы: это верный признак, что завтра утром солнце заблещет –
остаются на ночь, досыхать вещи, декорации скромной жизни.
Между них мы играем в салки. Почему нас к ним тянет? Странно.
Запах Лотоса или Кристалла? Потому, что их развесила мама!
А мужики во дворе продолжали стучать костяшками домино.
Им было тогда, как мне сейчас, но их уже нет давно.
Никого.
Нет ни столика во дворе, ни белья, и даже уходит дождь.
Улыбкой мамы, заметил я,;;
сверкнула в серванте брошь…
3
