думаешь: «снова, дурак, накаркал», на ежедневной пробежке в парке жмётся к заборам поджарой тенью.
город окрасит закатом стены.
и по ночам суповым набором громко на кухне хрустит мой морок, воет, скулит, шерстяной и хмурый. дай отдышаться, и сводит скулы, спину щекочет холодный ужас,
сука-любовь, хренов личный куджо.
я же разумен, тридцатилетен, думаешь: «дал же Господь сюжетец, вот у нормальных людей любови — свадьбыморя, ипотекидети, или парижские акварели, или люблюкуплюполетели, или царапины под бинтами, сняли повязку, протерли спиртом, и позабыли на две недели, а у меня — этот чертов пинчер, что-то такое — не роллы-кинчик, не дорогой-подари-пандору, смотрит и смотрит с немым укором, и никуда от нее не деться, только налить свежей крови в блюдце.
новая детка надует губы: «ах почему ты меня не любишь?», что-то бессвязно еще лопочет, выйдет ли толк? нет, наивна очень, чисто младенец умом и сутью, снова застряли на перепутье — ты ей: «агу, мой малыш, устала?», а про себя: «к выходным расстанусь».
крутит колки магнитолы, «скуууучно», снова сыграет гадючий случай — радио плещет сквозь шорохшелест прямо в лицо тебе эту песню, ржавой железкой вонзит под ребра, надо же, просто не трек, а кобра, так и кусает за грудь забытым, промельком в зеркале — взгляд сердитый, мрачный, тяжелый тебе в затылок, снова ты здесь, мой постылый призрак, болью на свет этой острой призван, пачкая кожаные сиденья лапами, грязью, осенним тленом, остро подняв доберманьи уши, жарко, прерывисто, жадно дышит.
дверцу рванул, сгрёб любовь в охапку, ну не ворчи, не рычи, мой сладкий, сплошь темнота, и углы, и уголь, я ведь побольше тебя напуган, бархатный ад под короткой шерстью, фоновый шум, никогда не вместе, тащишь в больницу, бормочешь жалко: «я тебе больше не корм на завтрак», и, задохнувшись, положишь на пол, лишь бы сейчас не скорбеть, не плакать, «я тебе больше не бебиситтер»,
и — регистраторше — «усыпите».
