Этот город опять берёт нас в свои ладони,
окружает садами, арками и мостами,
фонари нам под окна в сияющих нимбах ставит,
растворяет в воде залива их свет медовый,
кружевными тенями сквозь сумерки прорастает.
И трамваи в ущельях улиц, за стаей стая пробегают,
незримой силой его ведомы.
В суете его мечутся чайки. И пароходы
под его пролётами низкими проплывают.
И не выразить ни молчанием, ни словами
ни свободы его, ни своей от него несвободы.
Этот город своим дыханьем нас согревает,
и к гранитным ступеням его подступают воды —
слишком больно запомнить. Но и забыть едва ли
удаётся (как будто и правда пытался кто-то).
Мы застигнуты этим городом, как объятьем,
он глубок, словно омут, он вечен, неисчерпаем,
он наполнен такими вещими пустяками,
он нас держит своими стенами, как руками,
он в разлуке нас настигает, не отпускает,
на своих перекрёстках нас сводит всегда некстати.
Мы покорны ему: поддаёмся, грешим и платим.
И на самом дне его обессилено засыпаем.
Он трамвайными рельсами словно пронзён навылет,
как стрелой от залива — до самых глухих предместий.
До его старых стен не доходят дурные вести,
но никто не придёт, и стрелы из груди не вынет.
И оставить всё так как есть — всё равно не выход,
даже если … какое глупое слово «если».
Но когда принимаю условия этой тайны,
всё становится просто: в ладонь мне ложится сдача
в неизвестной валюте. И я забываю напрочь
языки, города и дождливые полустанки,
я учусь говорить на его языке гортанном.
Параллельный мой мир, моя горькая сказка на ночь,
не устану тебя повторять, никогда не устану.
