Л.А.
Когда отгрохочет товарным составом весна,
и жёлтый суглинок для ласточек гнёзда раскинет.
Я выйду на трассу, лишённый наркозного сна,
и небо мне сердце, как мёрзлую грудку раздвинет.
Покатится солнце с повадкой поджарого пса,
и время как птица щеглиным вскричит отголоском.
Взметнётся над лесом и срежет былое коса,
над соснами жизни, над дымчато-трубным посёлком.
Подъедет фургончик в какой-то доскифской пыли.
Помчится дорога, мерцая туманом еловым.
Шофёр подмигнет мне, чернее подплужной земли,
и крылья расправит одним шестикрылым покровом.
«Откуда и кто ты?», — я в тёмное эхо шепну, —
«Откуда твой отсвет, задолго до встречи знакомый?
И, может, не трассой, а где-то по вещему сну
лечу я с тобою, хожу глубиною как омуль?»
Мы станем на отдых, фургончик заедет в июль.
Припомнится сразу: бывают и дни високосны.
Простор зареберья, свободный для дарственных пуль,
вздохнёт океаном, сравнявшись с пространством оконным.
Повалятся с неба, как будто стрясли их с куста,
всё тайные знаки, трамвайные трели забвенья.
Всё было и прежде, — всё это умело свистать! —
и только лишь ждало, чтоб снова растечься по венам.
Свернув в бездорожье, посланник заглушит мотор.
Обрушится голос, как рушится вал в океане.
Он скажет (в бореньях): есть чуткий поющий простор,
который не виден, но слышен сердцам над мирами.
Он скажет, что бездна, — о, утлый печальный гребец! —
душе соразмерна, но звёзды в ней надо затеплить.
Он скажет «зажги их!», и уголь в отверстый разрез
бестрепетным жаром в теснинах межгрудных закрепит:
«Пусть в небе пылают хвосты ало-бурых лисиц,
пусть утро шагает с задорным румянцем горниста.
Не думай об этом, из пепла наружу толкнись,
как смех саламандры рассыпься в низовьях огнистых.
Мы прежде рожденья во снах пуповиной срослись,
когда не стихами, но чем-то предвечным трепещешь,
я рядом с тобою, слежу из-под синих ресниц,
то Рая, то Ада, то света, то тьмы перебежчик.
Припомни, как в детстве закрался сиротства озноб.
Портовая полночь в гнездовьях сугробов лежала.
Ты думал: за хмарью, за сводом безрыбных основ,
кто явь охраняет, меняет и правит лекала?
Ты сделал два шага с вершины снегов и холма,
кто встретил тебя, кто в горн выдувал нерекомое?
Всмотрись и скажи мне (сквозь мальвы, осоку и мак)
что там возгорелось, не Бог ли в пространствах придонных?
Пойдём же в те дюны за мглистыми глыбами сна,
где зреют дары нам, как грозные руды в забоях.
Пройдём в запределье, расставим там всё по местам,
вздохнём и приляжем на мшистые волны прибоя.
Вот юность и камни, и первая тень на погост.
Вот детство и млеко, (качается в небе осока!).
Вот лёгок и мал ты, как облачко пара в мороз.
Вот входишь в те воды: что видно — безрыбье иль Бога?»
Позднее на трассе, (как катится с яблони плод),
покину машину на подступах к памяти стёртой.
Ведь так и бывает: на миг в тебя вечность кольнёт
и всё позабудешь, но что-то осталось развёрстым.
И вот туда хлещет во всяких морях и трудах.
Сквозняк и тревога подворья Вселенной обходят.
В просветах лишь щебет и солнце в приблудных стихах,
и космос вращаясь, привычно цепляет за локоть.
И так поистрёшься(!), что даже с пяты на носок
качнешься как отсверк, планету и в малом не раня.
Вот птица запела, и кто-то проделал стежок.
Вот правят лекала, и кто-то там ходит за гранью.
Вот вшили под сердце и тянут в рассрочку весну.
Вот спят океаны, а звёзды — как птицы на гнёздах.
Вот в небе по светлой водице надмирье несут.
Придержишь дыханье и что-то проступит сквозь воздух.
