Ломаные линии: литературный сборник, посвященный 150-летию К. Д. Бальмонта. Волгоград: Перископ-Волга. 2017. С.234–244.
Чувство Родины
Ладонями обняв колени
(как реки жилы разлились!),
на лавочке у древней ели
сидит старик и смотрит жисть.
Ни близорук, ни дальнозорок,
направлен в память взгляд его:
воспоминаний странный ворох
мелькает, как веретено.
Вот детство босоного-сиро,
вот юность с ранней сединой;
женитьба, дети, чинно, с миром —
и просто, как в немом кино.
Молчит старик (чай стынет мятный,
и пироги — от ветерка)...
И внук молчит, прижавшись мягко...
И жизни движется река...
На заливе
Устало тлеет талый лёд,
готовясь к перевоплощенью… —
Ручей упрямый глыбу рвёт,
рыхля, внедряясь вглубь расщелин.
И, тонкой бахромой звеня,
срывает наледь пьяный ветер.
И солнце, белизной слепя,
зерцала бьет, их не заметив…
Еще немного, — и падёт
твердыня эта ледяная!
Залив, встряхнувшись, оживёт,
волнами-мышцами играя…
В путь
Проскользили канаты о кнехты
и солёной обдали мечтой
яхту юности… Блюз путешествий
заискрил кружевной пестротой.
В кругосветку ходить не престало,
нам весь мир, будто глобус, знаком!
Только вот этой радости мало!
Неизвестное снится тайком!
Изотрутся канаты о кнехты,
и отлив унесет в никуда
яхту памяти, вахту надежды, —
и порвется тугая струна.
И, в надмирные выскочив выси,
позабыв от восторга штурвал,
средь непознанных вовремя истин
свой увидишь святой идеал…
Декабрьские календы в Питере
Фонари устали стлаться
в беспроглядной водной взвеси —
проплывают, как “голландцы”,
люди, транспорт сквозь завесы…
Так декабрьские календы —
словно Януса гримасы.
Вмиг покрылись парапеты
белым мхом, что тает сразу!
Как в театре кукол темном,
проступают пятна окон.
По ногам метет поземкой
ветер-дворник — полубоком.
И ныряют в подворотню
непутевые гуляки,
теребя сырую сотню —
заплатить за кулебяки.
Брызги скидывая на пол,
вытирают в шарфик лица.
Выпивают водку залпом —
лишь бы вновь не простудиться!
И сидят, глазея в темень,
в снега мокрого круженье.
Посошок пропит и стремя...
И исчезло раздраженье!
Что ж, декабрьские прогнозы —
весь Адвент — томленье духа.
Но крещенские морозы
нас покроют светлым пухом!
Плебеи Рима времен упадка
И Бога не славят, и власти не чтут,
Отчизне не служат, — крадут и крадут:
лишают себя добродетелей вечных,
богемно живут, наслаждаясь беспечно.
Даровано всё им: гражданство и хлеб,
искусство, науки — без всяких проблем.
Но форум единства для них стал ареной,
где властвует китч популизма надменный.
В их спорах нет Истины — релятивизм
не знает различий, где верх, а где низ.
Блудить стало модно, привычно и скучно…
И правит в их мире Коварство и Случай.
На дне золоченого этого кубка
осадок густой, как знаменье Гекубы.
Унынье не спрятать в красивую тогу,
порок, по-любому, уродлив, ей-Богу!
Ни что, как инферно, в ущерб кумовству,
не близко их сердцу, душе и уму.
Ничто для ничтожеств — кумир и отрада.
Тупой нигилизм — торжество и награда!
И нет у поэта ни деки, ни струн,
ни слова, что лечит, ни магии рун.
Декада сменяет декаду в столетьях,
и от декаданса нам некуда деться…
И Бога не славят, и власти не чтут,
Отчизне не служат, крадут и крадут:
лишают себя добродетелей вечных,
богемно живут, наслаждаясь беспечно.
Август Четырнадцатого (романс)
Цикады пропоют вечерние молитвы,
благословит на сон грядущий аист-ксёндз.
Лишь мышь летучая дозором иль ловитвой
вниманье привлечет далеких старых звезд.
Тих август. Урожай поспел на добрых нивах!
В амбарах пиво ждет, колбасы да сыры.
И скромницы глядят на парубков игриво,
ведь скоро мясоед — там свадьбы и пиры!
А у парней душа томится, как пред боем…
Им сенокос не люб и сеновал постыл.
Им скоро к рубежам идти походным строем…
Но ведают о том лишь высшие чины.
Цикады пропоют над полем панихидку,
Благословит героев павших аист-ксёндз.
Лишь унтер-офицер, целующий открытку,
вниманье привлечет далеких старых звезд.
На возвращение крейсера Аврора
Как призрак холодный, как волн равнодушных свинец,
как странной и страшной эпохи стальной эпигон,
Аврора пришла на заре… И был счастлив юнец,
не зная чему, и селфи снимал на смартфон.
Толпа гомонила, как ровно столетье назад,
как призраки тех, кто от сытости праздной устав,
толкали страну и себя — не то в рай, не то в ад…
Аврора молчала, от качки слегка задремав…
Звезда багровела, как рана, на сером борту,
Андреевский флаг развевался крестом над кормой.
И, привкус металла почувствовав как бы во рту,
я вспомнил, Аврора, твой путь боевой непростой…
Согреешь ли сердце ты тех, кто по трапам твоим
пройдет посмотреть новодел развлечения для?..
Что там от имперской закваски — неведомо им…
Забыты и красные даты календаря…
Как воин усталый, надевший мундир на парад,
свидетель побед, поражений и снова побед,
Аврора пришла на заре… — И застыл Петроград,
как будто и не было горьких, трагических лет…
***
Горячих будней гул шумел,
лепилась жизнь неровными мазками…
но петь хотел реликтовый шумер —
не ткать, не сеять, не вгрызаться в камень.
Петь о той, чей взгляд мотыгой взрезал
пласт его иссушенной груди
и потоком в сердце влился резвым,
меж морщин ища себе пути…
Наш черед. И нам проклюнет темя
Рок. И скроет всё земля.
Изучаться будет наше время
по особенностям хозинвентаря…
Песня, что неловко наиграл я
душной ночью с матовой луной, —
вся останется в корпускулах и гранях
наших душ. Меж мною и тобой…
Пепел
Я тебе не скажу ни слова…
Только стекла из окон — «Дзинь!»
Да над речкою рокот громовый
проречёт: изменилась жизнь!
Я тебе не отвечу фразой…
Только петли калитка сорвёт!
Да над полем все птицы разом
свой спокойный нарушат полет!
Ты проглотишь в романах залпом
всё, что мог я тебе написать…
Только страсти я сжег напалмом,
чтоб из пепла Любовь принять!
Пятнадцать сонетов
У пластиковых окон плюс один —
задраить их с утра, когда прохлада
ночного города застыла меж гардин,
замуровалась наподобье клада.
Как это наслаждение свежо! —
припасть к заиндевелому бокалу
и смаковать насыщенный крюшон,
подыскивая рифму к магистралу.
И не нужны ни Ницца, ни Судак —
давление ревниво рвет сосуды,
когда бежит из Питера чудак
искать по свету разные причуды.
Пятнадцать суток выданы не зря
на опохмелье от пустой работы. —
На дне колодца обретешь себя
и в эйдосов нырнешь водовороты.
***
Печален дом, разрушенный дотла:
сгорели планы жизни в одночасье —
душа зачахла, свет накрыла мгла,
и холодом повеяло ненастье…
Богач-бедняк не нужен никому:
исчез из поля зрения былинкой... —
Кому ты люб? Распятому Христу?
А станешь ли в его ладонях глиной?
Ох, больно как! — из бездны восставать...
Ах, сладко как! — приветствовать кончину... —
Драконью чешую когтями рвать
и стягивать змеиную личину!
Неужто ты свободен от оков —
от раболепия перед мещанским бытом?
Разрушен склеп… И мир — как вечный зов —
открыт для озарений неизбывных!..
Дальнее плавание
В моей душе — не буря и не штиль:
Гольфстрим глубинный воды греет нежно,
прельщая дух, мол, пустота — безбрежна,
течением несёт в густую стынь.
Поднятый парус — как неверный бунт —
исправит дело вряд ли на безветрии…
Но мачты вспомнят про листву и ветви —
их памятью пассаты оживут!
Ты сам себе — и море, и фрегат:
в твоих руках — погода, снасти, карта.
И не хватает глупого азарта
по «царскому пути» пройти назад.
Туда, где было светом всё полно —
в невинном детстве, в юности беспечной.
Но курс намечен — мудрая ждет Вечность,
что в заговоре с лоцманом давно.
Дорогами Сирано
Список своих врагов сжег я в горниле судеб.
Свиток своих стихов спрятал в пустом сосуде.
Шпагу свою отдал бравому побратиму.
Шляпу небрежно смял, бросил в таверне миму.
Жизнь, — говорят, — театр… Ладно, какой там выход?
Хохот, торговля, мат… Кто еще вяжет лыко?!
Пива плесни ему! Горечью смажет горе!
Клоун, сглотнув слюну, хмыкнул про ретивое…
Дальней дороги след взял я стопою чуткой.
Семь бед, один ответ! — пошлая прибаутка…
Посох да капюшон… — вид пилигрима странен —
Шпор глуховатый звон, сдержанный взора пламень…
Вот и пришли к тому, кто расставляет судьбы.
Тихо открыл суму… Что суждено, то будет!
Свиток чужих стихов памяти дал задачу…
Список чужих долгов я развернул... Уплачен.
