Странное существо, этот ниссе — у него всего по четыре пальца на каждой руке, так как не хватает большого.
С ниссе лучше дружить, потому что своими восемью коротенькими пальчиками он схватил как-то одного силача и избил его так, что тот остался калекой на всю жизнь.
А вообще-то ниссе не так и плох, если только, конечно, давать ему его законную кашу.
И каша с маслом не такая уж большая плата за всё то, что он делает.
Ниссе ухаживает за коровами и за лошадьми, крадёт сено и зерно с соседских хуторов, словом, старается для своего хозяина как может.
Немногого стоит хутор без ниссе.
Но любит он и пошалить.
То на чердаке, то в сарае услышишь, как ниссе, проказничая, хихикает и посмеивается.
Часто при луне сидит он на высоком въезде в сарай, свесив ножки.
А иной раз дёргает на дворе кота за хвост или дразнит собаку.
Или прикинется комочком пыли и лежит тихонько.
Если же кто, проходя мимо, подберёт этот комочек, раз — и выпрыгнет ниссе прямо у него из рук, а потом встанет в своём настоящем облике — маленький, коренастенький — и расхохочется.
Лучше всего ниссе в сарае, где он шуршит, возясь в сене, или на заросшем паутиной пыльном чердаке среди сундуков и рухляди.
И чем больше там грязи, тем лучше.
На чердаке так много всего чудного: крысы, мыши, жирные пауки, на подоконнике полно высохших мух и длинноногих комаров; а если ударить по мешку с тряпьём, висящему под потолком, то оттуда вылетит рой моли.
Не так уж и приятно лежать ночью и слушать, как забавляется ниссе.
Иногда он катается клубочком, потом начинает пищать и фыркать — и вдруг грохот: упало на пол жестяное ведро, опрокинулись пустые кувшины и бутылки, а вокруг что-то шуршит, будто семенят сотни крысиных лапок.
Внезапно всё затихает.
И так может продолжаться всю ночь.
Неудивительно, что хозяину неохота вставать и в одной рубашке плестись проверять чердак.
О том, как ниссе подшучивает над припозднившимися женихами, может рассказать Улавес Ленэс, сын Берты Сутры.
Добряк, каких свет не видывал, добрее всех, кто когда-либо ходил по нашей земле в башмаках, вернее в сапогах, — ведь был он моряком.
Если уж он сердился, то мог стукнуть кулаком, чтобы доказать свою правоту, — что ж он, не человек, что ли.
Но делал это не так, как другие: кулаком по столу.
Улавес был не в пример тактичен: занеся кулак, он бросал хмурый взгляд на стол, а потом садился на корточки и ударял по полу так, что аж звенело.
Посватавшись к Улаве, повадился он навещать её поздним вечером.
И вот однажды дождался он, пока народ улёгся и всё стихло.
Улавесу надо было пройти через прачечную — глупо и стыдно разбудить кого-нибудь в столь поздний час, — поэтому он снял с себя сапоги и поставил их за ведро, полное рыбьих отходов и другого мелкого мусора.
А потом отправился к своей возлюбленной в одних носках.
Когда же он вернулся, сапог на месте не оказалось.
Он точно знал, что поставил их за мусорное ведро, — но они пропали бесследно.
Что за чёрт!» — подумал Улавес.
На ощупь попытался он отыскать сапоги в темноте и чуть не споткнулся о них.
И тут отчётливо услышал, как кто-то фыркнул и захихикал в углу.
Хорошо, что я их нашёл», — подумал он.
Но сапоги были как-то странно тяжелы, будто свинец.
А когда он присмотрелся, то увидел, что они до отказа набиты мусором из ведра.
Улавес так разозлился, что швырнул сапоги об стену, и из них разлетелись во все стороны рыбьи молоки и обрывки рыболовных сетей.
Вот ниссе была потеха!
Его так разобрало, что он чуть не лопнул со смеху.
И ещё известен случай о проказах ниссе.
Произошло это в одном из тех старых белых деревянных особняков с высоким парадным подъездом, что надменно и независимо возвышаются среди соседских домов.
Хозяин — органист, сухой старый хрыч.
Под носом у него было черно от нюхательного табака.
Из-за длинного выдающегося подбородка нижняя часть лица его точь-в-точь походила на молочник.
Я никогда не видел этого лица без улыбки, но улыбался он так высокомерно-снисходительно, что меня это всегда раздражало, и я первым спешил откланяться.
Сестра его, следившая за домом, была старой девой.
На шее она носила шнурок с серебряным сердечком, которое всё время открывала и нюхала.
Ей-то и пришлось иметь дело с ниссе.
На кашу для ниссе в этом доме скупились, и потому в отместку он шалил изо всех сил.
По ночам он так шумел, что нигде нельзя было найти покоя.
На кухне с полок летели тарелки и миски, из плиты валил дым и искры сыпались — приходилось открывать и окна, и двери.
Ниссе обстреливал стёкла бумажными шариками, и они трескались то здесь, то там.
Хуже всего было зимой: ниссе открывал чердачные окна, и снегу наносило целые сугробы.
Пусть ниссе у органиста с едой было туго, зато веселья хоть отбавляй!
Однажды вечером соседи видели, как ниссе выплясывает на лестнице с серой кошкой органистовой сестры.
Кошка шипела и изворачивалась хуже грешника на раскалённой сковородке, ведь ниссе держал её за передние лапы и крутил вокруг себя, напевая:
Мы с тобой да старуха наша,
Мы с тобой да старуха наша
Грызёмся, как звери, за остатки каши!
Да уж, старая дева с серебряным сердечком на шее многое могла порассказать о ниссе, если б захотела.
Только её брат-аристократ лишь снисходительно улыбался, если об этом заходила речь, и цедил из своего молочника:
Ах, моя сестра и эти её истории о ниссе!..
Да она просто дурочка».
