Врезанные в песок заливы —
кривы
и плоски;
с неба ускакала закатная конница,
ивы,
березки —
тощи.
Бежит, бежит, бежит
девочка вдоль рощи:
то наклонится,
то выгнется,
словно мяч бросая;
треплется голубая
ленточка, дрожит,
а сама босая.
Глаза — птичьи,
на висках кисточкой румянец…
Померанец
желтеет в осеннем величьи…
Скоро ночь-схимница
махнет манатьей на море,
совсем не античной.
Дело не в мраморе,
не в трубе зычной,
во вдовьей пазухе,
материнской утробе,
теплой могиле.
Просили
обе:
внучка и бабушка
(она — добрая,
старая, все знает)
зорьке ясной подождать,
до лесочка добежать,
но курочка-рябушка
улетела,
в лугах потемнело…
«Домой!» —
кричат за рекой.
Девочка все бежит, бежит,
глупая.
Пробежала полсотни лет,
а конца нет.
Сердце еле бьется.
Наверху в темноте поется
сладко-пленительно,
утешительно:
— Тирли-тирлинда! я — Психея.
Тирли-то-то, тирли-то-то.
Я пестрых крыльев не имею,
но не поймал меня никто!
Тирли-то-то!
Полно бегать, мышонок мой!
Из-за реки уж кричат: «Домой!»
1921
