Я помню эти летние картинки

Я помню эти летние картинки:

трассирующий просверк паутинки

при первом появлении луча,

и пурпурный кочан персидской розы,

и пламенных бесед метаморфозы

в тени плетеной башни первача,

которым поперхнешься сгоряча —

Бог знает все, и даже наши дозы.

Июнь — намек на строгий Божий график,

который живописец или график

обязан был понять давным-давно.

Вода уже тепла, еще не вязка.

Судьба уже не быль, еще не сказка.

А впрочем, сказкой стать ей не дано:

пойдут дожди… Рай был так близко, но

со счастьем в этом мире неувязка.

Вон муравей спешит к вечерней смене.

Вот кто достоин счастья: в каждом гене

он — насекомый трудовых кровей.

Его отчизна там, где жизнь сурова.

Он — укоризна стрекозе… Как? Снова?!

Ведь хочется чего-то поновей,

хотя права, права — куда правей? —

та байка Лафонтена иль Крылова.

Но сколько можно повторять азы нам?

Наш век прошел. И жалко стрекозы нам,

так танцевавшей на заре его,

так шелестевшей тканью слюдяною,

бессильной пред эпохой ледяною,

где все, что не работа, — воровство.

И что ж тут возразишь-то? Ничего.

Да шлендра… Но ведь приглянулась Ною!

Ной понимал, кого он брал на судно.

И стрекоза, хоть и была беспутна,

мне кажется, в лимит попасть могла.

Оправдано ее в нем пребыванье:

на Господа простое упованье —

немалый вклад в счастливые дела.

Звучи же легкомыслию хвала!

Когда звучишь, то — не без основанья.

Она висит, предтеча вертолета,

и может, только в том ее работа,

чтоб авиаконструктор вдруг прозрел…

А муравей наметил влезть на грушу.

Я муравьиных планов не нарушу —

вот вам консенсус двух белковых тел,

в которых Кто-то очень захотел

вдохнуть, но — что? Так странно молвить: душу.

1963