В те далёкие годы я был маленьким и жил в районном посёлке городского типа, где единственной достопримечательностью был монументальный памятник революционному вождю всего мирового пролетариата Вл. Ульянову (Ленину). И ещё достопримечательностью считался троллейбус, потому что существовал для нас в единственном экземпляре.
Такой космический.
Небесный тихоход.
Он считался самым большим транспортом на районе.
Его распирало от одной только важности назначения.
Один ходил по всему центральному кольцу посёлка.
Не то что сельские маршрутные автобусы.
Маленькие.
Грязные.
Первыми поселенцами на этом краю света были ссыльные немцы, но этот исторический факт не мешал нашему не историческому существованию, потому что это был наш общий дом, в котором мы не были исключением из правила.
Родина.
У меня в жизни было всё одинаково, как у всех, радости, восхищения, слова первого откровения, разочарования, даже первый большой скандал, я рос, по всем канонам жанра, с руганью, отчаяньем, кулаками и ударом тяжелого предмета, битым стеклом и разрывом всех отношений, с ночным скорым поездом и всесоюзным розыском меня, потому что как у всех было естественное советское желание на тот момент, кино, но меня вытащили из кинотеатра за ухо, на самом интересном месте, контролёрша, она на нас охотилась, знала, что мы проникаем с другом на взрослые сеансы, через окна, но мы проникали, как разведчики, хорошо маскировали себя и быстро ползали между рядами, досада, обида, боли не было, но чуть ухо не оторвала мне, помню, бью кулаками в закрытые двери, с улицы, хочу высказаться всем словарным запасом ей, но хромой мужик её, как милиционер, подкрался и за больное ухо, прихватка, не рука, разозлили, до сих пор только булыжник перед глазами, который я запустил, на него целый витраж рухнул, я столько битого стекла в жизни не видел.
Подался в бега, ночью, без рюкзака, на третьей полке скорого поезда, в Москву.
Туда все бежали.
А вспоминается другое, когда меня нашли, какое было время счастливое, я стал героем школы, мне завидовали, со мной хотели дружить, девчонки приглашали в кино, даже из старшего класса, на всех переменах все играли в конфетные фантики, игру, которую я привёз из Москвы, старшеклассники угощали папиросами, организовывали мне кулачные бои за школой, учили, как в кулаке спичечный коробок держать, для удара, с открытыми ртами слушали о моём задержании, одиночной камере, со шконкой, где я провёл пару часов, о суровой тюремной воспитательнице, которая доставила меня домой, но пик моей славы был впереди, когда я об этом написал, сразу в районную газету, сразу рассказ.
Его не могли не напечатать, это была такая громкая заявка, что не посмели, самый настоящий рассказ, у нас в посёлке даже ни одного взрослого писателя не было, а тут совершенно неординарное событие для провинциальной общественности, гром среди ясного неба, после газетных вестей, с полей.
Сам главный редактор сдался, страстного почитателя детективного жанра, задавленного, ежедневно, недетективностью местных корреспондентов, зацепило, он сдался под нажимом моего классного руководителя, осознал, как это благотворно скажется на росте молодого писателя.
Он не ошибся, одно название рассказа приводило всех в восторг, мемуары, они мемуары и есть, но рассказ, он рассказ и есть, это моральное здоровье каждого жителя посёлка, даже сельчанина, я уже сам успел дойти до понимания такого масштаба, как Фёдор Достоевский.
« ... кто я, тварь дрожащая или право имею...».
. В день, когда был напечатан рассказ, и нам позвонили по городскому телефону о знаменательном событии, этом, мне купили новый костюм и галстук, после чего мы всей семьёй пошли в редакцию. Я уже осознавал свой писательский дар, но именно с того дня стал величиной масштаба. Я в школу, на улицу, даже на футбольное поле с той поры ходил только в костюме и с портфелем, в котором лежали авторские экземпляры газет.
Нам выдали целую пачку их.
Меня даже футбол больше не интересовал.
Остатки газет я раздавал в троллейбусе.
Искал новых читателей.
Я входил в троллейбус за каждой очередной жертвой и ждал.
Случая.
Самым приятным моментом для меня была автограф--сессия на газетной полосе рассказа. Я купался в сладком дыму троллейбусного пространства, когда оставлял его. Никакой футбол не мог сравниться с этим.
В троллейбус пошла молодая женщина.
Наша математичка, точь в точь.
Я за ней.
Жду.
Не садится.
Стоит.
Стою.
Разговор может состояться стоя, но остальное, это я как-то не продумал, стою.
За спиной.
Стоит.
Обхожу её, осматриваю, лучше если она первая заговорит.
Это же ей надо, не мне.
Писатель я.
Молчит.
Молчу.
Смотрю на неё в упор, глаза в глаза, снизу.
Отворачивается.
Она не оставляет мне выбора, захожу на второй круг, но в это время она делает ход ноги и её каблук накладывается на мой ботинок.
Больно.
Терплю.
Она извиняется, я терплю.
Извиняется, я улыбаюсь.
Широко улыбаюсь.
Без слов.
Слова у меня есть, но не те.
Идёт в конец троллейбуса.
Я за ней.
Даже при длинном-длинном минусе существует плюс, я наконец представляю себе её «...ах, ах.. какому человеку я наступила на ногу, это я буду вспоминать всю жизнь, рассказывать ...ах, ах...». И моё благородное, великодушное, как у самого настоящего писателя на свете, лицо. Мы уже друзья. Я достаю ручку. Я делаю для неё автограф. Я уже приглашен в гости, соглашаюсь, но не сразу.
На ходу достаю из портфеля уже подписанный, предусмотрительно, экземпляр, для внештатной ситуации моего процесса.
Подхожу.
Я зол, что-то пошло не так, она у двери, сбежит, чувствую, не до обходительности, с такой, приличная с виду женщина, но не видит своего счастья, беги за ней по всему троллейбусу, но я уже подготовлен, нужная страница открыта, рассказ, автор, автограф. Всё для неё.
Сбежала.
Сбежала, троллейбус остановился, не кстати, глупо с моей стороны, но я не догонял, почувствовал обиду, за себя, как пощёчину.
Даже вслух прочитал название рассказа для неё.
«Преступление и наказание».
Дура.
