Наутро небо чихало кашей,
и дом спросонья скрипел и кашлял.
Лежали, словно бокалы в вате,
старушки в тёплых своих кроватях.
Старушки зубы снимали с полки,
и пол неспешно клевали палки.
Зевали кошки на всех матрацах,
в ковшах, толкаясь, варились яйца.
А там, у дома, скреблись лопаты.
Старушки рьяно чесали патлы,
и, в кофты кутаясь одиноко,
сползали в кресла у зимних окон.
С таблеткой, чаем и карамелью,
в тряпичных тапках, побитых молью,
кто полусидя, кто полулёжа,
они глазели на жизнь прохожих.
Одной старушке в очках для близи
не видно было, «что дейтся снизу».
Она окно, побеждая хилость,
открыла и... за окно свалилась.
Другие стали трястись от смеху
и в этом, кажется, дали маху.
Они в проулок, белы и хрупки,
тотчас посыпались снежной крупкой.
Но, не достигнув твердот асфальта,
старушки сделали пару сальто
и, будто шарики с лёгким газом,
в седые тучи взметнулись разом.
Они летели, надув подолы,
внизу постелью стелились дали,
внизу мелькали огни и лица...
а город думал, что в небе – птицы.
Казалось, небо счихнёт бедняжек
(как рано утром счихнуло кашу).
Но нет. Старушки летели клином
с подагрой, тиком, холестерином,
на юг, сквозь мглу и дождя осколки.
Остались до̀ма родные скалки,
пакет пакетов, штанцы и блюдца...
Я загадал: пусть они вернутся.
