Письмо в сторону Понта

Только невежд рассмешить Скалета фамилия может,

Знающим слышится в ней венценосной Венеции речь

Или Толедо. Когда иду я кладбищем еврейским,

Повесть скитальческих лет в фамилиях тех мертвецов

Мне открывается: вот — смотрю — Малой Азии отпрыск,

Явно голландец другой, а третий — Германии сын.

Далее дети Литвы, белорусских, польских местечек,

Русь и Кавказ говорят окончаньями “швили” и “ов”.

Был твой отец меховщик, и вывески на Ришельевской

Золото выпуклых букв горело, когда поутру

Мимо я в школу ходил… Очень рано мать овдовела,

Трудно ей стало одной меховую торговлю вести.

Замуж вторично она удачно, казалось бы, вышла:

Муж — ювелир, и вдовец, и видный мужчина, силач.

В городе знали: хитёр Паромщик, еврей свиномордый,

На Дерибасовской он в доме Вагнера лавкой владел.

В красное мясо лица были вправлены два бриллианта —

Точечки глаз, но знаток понимал поддельный их блеск.

С дочерью юной вдовец и с мальчиком-сыном вдовица

Объединились в семью и квартиру нашли без труда

В доме у нас, на втором этаже. Вливалась к ним в окна,

Что против наших окон, весеннего нэпа заря.

Мы подружились с тобой: ты был крепышом, забиякой,

Я — созерцателем дня, жадным глотателем книг.

Ты восторгался моим беспомощным стихоплетеньем,

Я — сочетаньем в тебе и умницы, и драчуна.

Нравилась мне и Адель, сестра твоя, нежный подросток

С зрелостью ранней груди, с пленительной лживостью глаз.

Позже призналась она, что с умыслом, полунагая,

Будто Бог знает, о чём в мечтание погружена,

Передо мною в окне стояла и тайно следила,

Как я зубрю иль черчу. О, я плохо зубрил и чертил,

Странным волненьем томим — необычным, мучительным, чудным.

Было четырнадцать мне, шёл ей шестнадцатый год.

Только тебе открывал заключённое в ямбы томленье,

Памятлив был ты и ей читал эти ямбы, смеясь.

1935