Тихий, скромный, в меру старомодный, сам ничей, но всем соседям свой, жил да был в квартире на Обводном пожилой ученый домовой. Не замечен ни в единой ссоре, в Новый год не напивался пьян, в длинном коммунальном коридоре угловой облюбовал чулан, вечерком участвовал в беседе... Но такие начались дела: на войну ушли одни соседи, а к другим война сама пришла. Девять комнат, и везде — живые, но и холод с голодом — везде...
По законам дома домовые — те, кому спасать своих людей. Холод, братцы, это не игрушка, но растопка в печку есть у них (и откуда в этой комнатушке отыскалось столько толстых книг?) Хорошо, помог хотя бы этим, но еще забота велика: ведь в квартире женщины и дети. Детям мало хлебного пайка. Это дело делать надо рано — вот и встал пораньше старичок, вынул из скрипучего дивана маленький заветный сундучок. И бомбежка, знать, не напугала, вон пошел по улице вперед: домовых с Обводного канала никакая бомба не берет. Детям надо хлеба и картошки — обменяем по своей цене: вот они, серебряные ложки, вот часы, исправные вполне... В дом пришел к обеду, как обычно: «Все живые? Значит, хорошо». Положил у комнаты добычу и неслышно в свой чулан пошел. Вышла в коридор соседка Верка и таращит радостно глаза: не была бы Верка пионерка, точно бы сказала — чудеса...
...Домовой справлялся понемногу, тем — продуктов, а вон тем — тепла. А потом легла по льду дорога, и людей машина увезла. Предложили ехать домовому, только отказался домовой: «Ничего, — сказал, — останусь дома. Дом — он тоже должен быть живой...».
Вот письмо прислал, что всё в порядке, дом стоит, и сам он невредим...
Я вас познакомлю с ним, ребятки: приезжайте все, как победим!
