Зови меня адом, зови войною, чумою и смертью своей зови. Закат догорит за моей спиною и горы утонут в чужой крови: я их искупаю в своей победе, в мольбах о пощаде, слезах, огне… Стремительность волка, и мощь медведя, и ярость берсерка горят во мне. Кармином по латам стекают жизни, от шлема ручьями — по склонам плеч. В потрёпанных ножнах своей отчизны, я — меч. Без ошибки разящий меч. Мой собственный тоже не знает страха, не знает промашки, не знает сна: для горя чужого я — жнец и пахарь. Мне, как говорится, и смерть красна, но не на миру, а на битвы поле, чтоб схватка, и ярость, и бой-резня, в крови и в поту, и в золе, и в смоли (да только вот смерть не берёт меня).
Копьё своей родины, княжье знамя, я целую вечность уже жива. Ныряю я первой в любое пламя, в любые глубины любого рва, в любую засаду, в любую гущу, одна против сотни (да хоть шести). Где схватка кипит всего горше-пуще, там проще всего и меня найти. Карминовой ниткой, ручьями крови, по лезвия краю струится вязь: никто не спасётся, пока виновен (а кто здесь виновен, решает князь). Князей было много: и злых, и лживых, и светлых, как солнце, такой вот сказ… Я верой и правдой им всем служила, и новому князю служу сейчас. Я видела много — и всех запомню (приснится мне каждый, кто мной убит). Зови меня адом, зови войною, чумою, и смертью, и злом зови.
Зови меня княжеской верной псиной, охочей до крови, войны и тьмы. Закат догорает, багров, малинов, касаясь лучами моей тюрьмы (доспехов булатных и клетки тела), и время кошмарам в висках стучать. Я быть благородным мечом хотела, а стала — орудием палача. Мол, схватка и ярость всего медовей, и счастье своё отыщу в войне… Никто не спасётся, пока виновен (а кто невиновен, решать не мне). Мой князь, он на то и родился князем, чтоб править, указывать, в бой вести… По лезвия краю вонючей грязью: кого ты успела хоть раз спасти? Кому ты хоть раз помогла — и был ли, тот самый, единственно верный раз? По лезвия краю вонючей гнилью: а князь хоть однажды кого-то спас?
Хоть раз ты служила мечом разящим добру, или правде, а то и двум? В любую засаду, в любую чащу, по стенам любым, по любому рву, врывалась на помощь, не зная страха, одна против всех (и хоть два, хоть сто)? Для горя чужого — и жнец, и пахарь, для счастья чужого — никто, никто. Да что там защита, в золе и смоли, чужой выражая собой завет, была ли секунда свободной воли, хотя бы одна на три сотни лет?
Ответить мне нечего. Верной псиной, охочей до крови, войны и тьмы, за князем я шла по любой трясине — и не проклинала своей тюрьмы. И знать не желала, а прав он, нет ли, и кто невиновен — а с ним как быть? Закат догорает, по небу петли расставив небрежно моей судьбы, и я попадаюсь — а как иначе, чумою, и смертью, и псом войны. Мой меч утомился, а это значит, что новые ножны ему нужны. Я знаю прекрасно, какие даже: чтоб цветом как снег, и сурьма, и медь, чтоб вечно стояли ему на страже и страх не давали вселять и смерть.
Закат догорает багровым солнцем, ко мне на запястье садится жук…
…В тот день, когда княжеский род прервётся,
себе между рёбер я меч вложу.
