«АЗ, БУКИ, ВЕДИ…»
Сгорбился Гришка над выскобленной столешницей,
"Аз, Буки, Веди..." - пальцем по буквам ведет прилежно.
Мать вытирает бисерный пот с переносицы:
"Гришка? А, Гришка? А Ванька у речки носится!
Встань что ли, чадо? Хватит зубрить околесицу!"
Гришка блаженно молчит и старательно крестится.
Тут, под рубахой, кривится бугром позвоночина.
Жизнь не успела начаться, а матери кажется - кончена.
Что ему - сирому да убогому - выдаст Господь в причастие?
Был бы парнишка малость приветливей да рукастее.
Сгинет за грамотой этой - да пропади она пропадом!
А отлучить от науки... Куда он - сердешный - пойдет потом?
Мать у него, видно, грешница - темной душой слаба.
Сгорбился Гришка, на шее тоненькой качается голова.
***
Гришка горбатый на паперти губы кривит уродливо.
Бабы кидают монетки да пироги подают: "Юродивый..."
Хмурые лбы осеняют, с прищуром глядя на колокольню.
Гришка кричит надсадно: "Ироды! Брысь по домам! Довольно!
Вырвали колоколу язык - небу уста запечатали!
Ну, посмотрите, бабоньки милые, что у меня за плечами-то?"
Чешет горбушку Гришка. Крест - на груди расхристанной.
Пальцем грозит - невинный - радостному антихристу:
"Вот я тебе, ненавистный! Ты погоди у меня ужо!"
В кружку щербатую денежкой медной солнца упал кружок.
;
***
;
Утром волненье на площади, черква полным-полна:
на онемевшей звонарне Гришки горбатого тень видна,
тянет юродивый руки к простору необозримому.
Люд приумолк, присмирел - хоть бы кто возразил ему!
"Все от того, что молчим! От молчания все печали-то! -
Гришка беснуется, - ну же, глядите, что у меня за плечами?
Я вот по небушку ножкой ступлю, чтобы вымолить
да уберечь вас - сирых, убогих - от гибели!"
Замерли бабы, слышно, как падает лист - безупречно желт.
Что же юродивый? Он встал... перекре́стился... и ушел.
Вышел в проем - деревянный квадрат, туда, где даль голуба́.
И не упал. А раскинул крылья! Глядь - ан и нет горба!
;
***
;
Лет сколько ми́нуло? Сколько уж Гришка по небу мечется?
Сколько отводит тяжелый, кровавый меч от моего лица?
Что ни горбы - то крылья свернулись перьями гладкими;
чувствую: вот и мои толкаются, остро зудят под лопатками.
Уст запечатанных небу раскрыть до сих пор не дадено -
так и молчит над нами выцветшая громадина.
Ки́новарь солнца кипит и чадит - красными каплями брызжется.
Я, искупленный когда-то иной ценой,
Я, искупленный кровью, огнем, войной,
пальцем прилежно - за Гришку - вести продолжаю: "... Пси, Фита, Ижица".
«ЧЕРНО-БЕЛОЕ»
Я ударяю... И дже́мбе мне отвечает,
звуки-фасолинки сыплет тебе под ноги:
танец ладоней безумен, а взгляд - отчаян.
Я выкупаю право на жизнь у бога!
;
Сердце колотится в ритме моих ударов,
белая глина мокнет на коже черной.
Эшу-Эле́гба струится багряным жаром,
капли отвара шипят на горячих зернах.
;
Он не отпустит, он - пепел и дым народа.
Белым - не место, белым - и казнь, и травля.
Завтра к востоку племя уйдет с восходом,
я - по следам. Только сердце с тобой оставлю.
;
Небо - в глазах, белизна молока - в ладонях...
Рядом с тобой я пылаю углем янтарным!
Я за тебя растворяюсь в огне сегодня,
я за тебя принимаю шальные раны.
;
Джембе беснуется многоголосо, пестро -
Эшу-Элегба слышит и недоволен.
Косы тяжелые бьют по лопаткам острым,
страхом узор на монисто моем просолен...
;
Йо́руба кровь отвергаю легко и грубо,
Только живи, только будь, как и прежде, светел!
Эшу-Элегба кривит золотые губы -
клятвы моей безобразный немой свидетель.
;
Ннáмди наденет маску из желтых листьев,
охрой и медью кожу мою украсит.
Эшу-Элегба, верный повадкам лисьим,
встретит меня кровожадной своей гримасой.
;
Черным потоком к белому солнцу племя
завтра прольется, чтобы в песках растаять.
Я - дочь Элегбы! И плыть мне песками теми...
Джембе молчит. Забирай - обо мне на память.
;
