На крышах промозглой, недужной столицы
Задетые ветром флюгера скрипят и воют,
Вторя
Нестихающим стонам,
Доносимым ветрами от рассыпчатого фундамента до дряхлой кровли.
В самом низу,
Под неспособными рассеяться и отяжелевшими тучами,
Под свинцовым заслоном от Солнца,
Под преградами вечному, доброму
Ворохом суетных насекомых снуют
Дымящие трубки и колючие шарфы
В лабиринтах из узких улиц.
И тошнотворный табачный дым
Уродливо мешается со всем городским воздухом,
В котором беспокойно вертятся, елозят, крутятся
Клочки ваты из карманов цирюльника,
Комья липкой прозрачной изгари,
Плёнки застывших и плоских клякс ни на что не пригодного воска.
И в непроглядной сырой пурге
Перемешиваются бесформенно
Шубы, клюки и шали.
А по дорогам промозглой столицы
Идёт, всматриваясь в смутный поток незнакомых и скверных лиц,
Слух поражая свой градом шагов и рокотом,
Утомленный Эрнест.
И он замечает живое в бесконечном потоке бездушного,
И кем-то задетая жёлтая пуговица,
С ним пожелав сплясать, вперёд по дороге кинувшись,
Прежде всего обращается
Золотым орехом, вдоль мостовой катящимся,
После - жуком, подпрыгивающим, летающим,
Наконец - клубком с нитяным хвостом,
За которым охотно погонится кот.
И не оттого ему, усталому, бежать вослед хочется,
Что он поначалу приметил в пропаже бесценный металл,
И не потому он вглядывается в глаза мечущихся,
Что надеется быть замеченным,
Эрнест, только кажется,
Зрит пред собой
Сброд, столпотворение, сборище,
А в самом деле здесь с ним -
Сплетённые, перемножившиеся
Венценосные головы крысиного короля.
Вьюга стучит в неплотно закрытые ставни,
Пилит, царапает, разрушает и камень, и дерево.
За каждой дверью плач и стенания слышатся,
Слух бередит ропот на стужу и глад,
Иные отмалчиваются.
Рёв, какофония возгласов всех покинутых,
Опустошённых, голодных и пущенных по миру.
А по дороге промозглой столицы
Идёт, тёмными сдавлен стенами,
Лязгом пустых котелков контужен,
Нездоровый Эрнест.
И точно он слышит,
Как за одной из дверей готовит себе,
Также больной и всем сущим пресытившийся,
Иногородний маг.
В помощь призвав себе жаб, альраунов, птиц,
Варит похлёбку он, грог, глинтвейн
И выпекает хлеб.
И не оттого он не слышал иного звучания,
Что не спал эту долгую ночь,
В ледяном очаге сжигая неопалимые рукописи,
И не потому он пропускает ворчание мимо ушей,
Что возможно привыкнуть к нему.
Эрнест, только кажется, слышит столицу,
Шум городской, истомлённый топот копыт,
А в самом деле в его голове -
Музыка и методичный напев механизмов:
Кукол, игрушек, машин.
Где-то звучит эпигонный, замедленный
Скрип грифельного карандаша,
Разлиновывающего, расчерчивающего
Очередной узкий лист,
Ждущий приказа, списка, факсимиле,
Завещанья живых мертвецов, переполнивших
Все пути до кладбищенских врат и после них.
А по дорогам промозглой столицы
Идёт, едва волоча свои ноги,
Путаясь в снежном и зыбком месиве,
Изможденный Эрнест.
И шаг его - легкий и эфемерный,
Не оставляет следов, примыкая к настилу
Пепла,
Рваных клочков бумаги,
Болезненной чешуи седых лбов.
И не оттого поступь его с чужою не спутаешь,
Что он третий день ничего не ел,
И не потому повторяет он фуэте и кульбиты,
Что боится увязнуть в зыбком снегу.
Эрнест, только кажется, идёт по заснеженной глади улицы,
А в самом деле под ним -
Белый слой льда, под которым видятся
Пасти драконов и змей Атлантиды,
Старших сестёр и подруг Серпентины Линдгорст,
В свой зазывающих скрытый край.
И не оттого нездоров и устал он,
Что душит его препротивный дым раскуренного мундштука,
И не потому воротит его,
Что на сердце и в желудке скребутся кошки.
Эрнест, только кажется, что человек,
А в самом деле внутри него -
Звёзды и огоньки.
И спешат нестройно, сбиваясь, путаясь,
Ноги друг другу давя,
Одноликие, блёклые,
А по дорогам промозглой столицы
Идёт, улыбаясь всем горестям человеческим,
Такой одинокий Эрнест.
