Умер старый дед гиены Буки, умер старый
Джур, последний и единственный ее родственник.
Ко дню его смерти остался от стада Буки последний единственный бык.
И пришлось его зарезать, ибо обычай повелевает в таких случаях принести богатую жертву, одарить неимущих и задобрить всех предков гиен, чтобы они благосклонно встретили дух старого
Джура, когда он предстанет перед ними и будет рассказывать о деяниях своего племени.
Буки-гиена не стала звать ни мясника, ни помощника мясника, ни ученика помощника мясника, она не стала звать ни мавра, ни раба мавра, чтобы зарезать, ободрать, разделать и разделить быка, предназначенного в жертву.
Задыхаясь и обливаясь потом,
Буки сама зарезала и ободрала быка, кое-как разделала тушу, а вот делить мясо она не стала.
Сошлись к ее дому плакальщицы, уже охрипшие от воплей, собрались огорченные соседи и родичи, чтобы выразить свое сочувствие последней гиене в их краю, последней и единственной наследнице старого
Джура.
Сошлись и увидели, что Буки сидит перед тремя кучами мяса,—это было все, что осталось от жертвенного быка.
Удивились плакальщицы, соседи и дальние родичи гиены, что так мало мяса им осталось.
Начали они спрашивать:
— А кому достанутся эти три кучи мяса?
Нищим странникам?
Беднякам?
Или, может быть,
Буки пожертвует их святым людям?
Но Буки-гиена ответила на это:
— Первая часть—для меня.
Вторая часть—для покойного
Джура.
А последняя часть достанется тому, кто первый ее коснется.
Но вы видите, я уже положила на нее мою лапу!
Рыдания плакальщиц смолкли, слова утешения и сочувствия замерли на устах родичей гиены Буки.
Старейшего из племени гиен в том краю покойного
Джура похоронили кое-как, второпях, и все разошлись, возмущенные и оскорбленные.
Только муха Вэнь и ее неисчислимое племя остались с гиеной Буки и не покидали ее, пока гиена оплакивала своего деда
Джура... и пока жрала все мясо жертвенного быка.
Буки-гиена не чтила обычаев предков, не берегла родовых воспоминаний.
Схоронила она своего деда
Джура, сожрала его быка, очистила все кости добела и решила, что там ей больше делать нечего, а молиться за усопшего и стеречь его могилу ей даже и в голову не пришло.
Покинула она свой опустевший дом, деревню и ушла.
И не осталось в том краю никого из многочисленной когда-то семьи гиен.
Никто из потомков не воздавал больше должных почестей мертвым предкам, и никто не охранял могил рода
Джура.
И решили старейшины: если кто-нибудь еще осмелится назвать себя
Джуром, его следует убить на месте без всякого сострадания.
А Буки-гиена все бегала, бегала и как-то поздно вечером забрела в соседнюю деревню.
Уселась она под деревом на площади, где собирается совет, и услышала, как Йенекатт, гриот и глашатай, объявляет о решении старейшин.
Встревожилась Буки, вскочила и говорит:
— Пойду-ка я домой!
А потом повернулась к старому кабану-бородавочнику
Алу и добавила:
— Прощай, сосед
Джур, доброй тебе ночи!
Заволновались все, начали вопрошать с угрозой:
— Кого тут назвали
Джуром?
Кто это
Джур?
— А тот, с кем я сейчас попрощалась!—ответила гиена Буки и юркнула в темноту, не задумываясь над тем, что станет с
Алом, который остался на площади посреди разгневанных жителей деревни.
Но джунгли, где ветер разносит все новости, когда Тхиойе-попугай и Голо-обезьяна встречаются на тропинках или в ветвях деревьев, внизу или наверху, и начинают судачить и сплетничать,— джунгли все слышат и знают.
И скоро все узнали, что Буки-сирота стала изгоем без роду без племени и даже без имени, потому что отреклась от могил своих предков.
И теперь за ней следили тысячи глаз, тысячи ушей прислушивались к ее шагам, ей грозили тысячи клыков и когтей, рогов и бивней.
Выли джунгли, грозно рычала саванна, вселяя страх в сердце Буки.
Куда бы она ни кинулась, ее встречали возмущенные крики, хохот, свист и насмешки.
Буки бежала все дальше и дальше и наконец добралась до земли, где рогатый скот жил рядом с людьми, под их бдительной охраной.
И были там воды изобильные в реках текучих, в заводях стоячих.
И похоже было, скот не подыхал там ни от старости, ни от болезней, потому что Буки нигде не нашла ни одного дохлого ягненка.
Подкралась Буки к полям и увидела мужчин, которые взмахивают мотыгами.
И показалось ей, будто мотыги обрушиваются на ее хребет.
Обежала Буки поля стороной и увидела у колодца под деревьями женщин с детьми на спинах.
И еще—юных девушек.
Они громко пели, хлопая в ладоши, и громче всего в их песне звучало одно имя.
Прислушалась Буки и различила это
Келефа Ба!
Когда бросишь в калебас с мутной водой камень алун, муть оседает и вода просветляется.
Так и замутненная память гиены Буки прояснилась от этого имени.
Столько раз повторяла его в своих сказках о людях мамэ Буки, бабушка-гиена!
Рассказывала она о стране Келефы Ба, единственной стране, где предкам ее, гиенам, не приходилось рыскать в поисках пропитания, где предкам ее, и предкам Танна-стервятника, и предкам Сакхе, могильного червя, и всем его родичам всегда приносят царские жертвы.
Мамэ Буки была стара и не помнила почти ничего из тех песен, которые пели когда-то в честь ее предков в стране Келефы Ба.
Но теперь голоса женщин с детьми за спиной и голоса юных девушек отчетливо доносились до гиены Буки.
И она их слушала.
Она жадно слушала песнь благодарности!
Лежал Келефа Ба
На термитнике близ Бариа
Без погребения сорок дней
Под открытым небом.
И только его копье,
Прославленное Тамбо,
Лежало возле него
Под открытым небом...
Пожиратели мертвецов
Слетелись со всех концов,
Но никто не тронул его
Мертвое тело.
Стервятники в небе кружили
И так меж собой говорили:
Мы не тронем Келефу Ба,
Он кормил нас при жизни досыта
Телами своих врагов!»
Пожиратели мертвецов
Сбегались со всех концов,
Но никто не тронул его
Мертвое тело.
Гиены рычали в чаще
И всем угрожали:
Горе тому, кто коснется
Останков Келефы Ба!
Всякий раз, идя на охоту,
Он кормил нас при жизни досыта
Добычей Тамбо, копья своего!»
Пожиратели мертвецов
Сползались со всех концов,
Но никто не тронул его
Мертвое тело.
Могильные черви сползались,
Из-под земли вылезали
И шептали друг другу:
Нам Келефа Ба столько раз
Отдавал свои жертвы!
Мы не станем покойного есть,
Не тронем его останки!»
И Келефа Ба пролежал
На термитнике сорок дней,
Но никто не тронул его
Беззащитное тело.
Сакхе, могильный червь, и его потомки, по всей вероятности, нашептали слова этой песни бабушке всех гиен мамэ Буки.
И она иной раз напевала эту песню своим внукам и внучкам, хотя Буки-гиена совсем ее забыла.
Но Сакхе, могильный червь, и его потомство все помнили и спустились под землю, чтобы и там охранять останки Келефы Ба.
Только предки гиены Буки не сдержали слова и ничего не сделали для останков Келефы Ба.
Слишком долгим показалось им погребальное бдение над телом героя, да и соблазн был слишком велик.
И гиены бежали из страны Келефы Ба.
Смолкла песнь благодарности, утихли крик и смех, женщины с детьми за спиной и юные девушки ушли от колодца, где собирались дважды в день—на рассвете и перед закатом солнца.
Задремала гиена Буки в тощей тени колючего молочая.
И разбудил ее плач и крики.
Встрепенулась Буки, повела чутким носом, огляделась и увидела: по тропинке от деревни к полям идет женщина с калебасом на голове и ребенком за спиной.
Была это
Дёркисс, и несла она завтрак мужчинам.
В родной деревне, да и во всех окрестных деревнях про нее говорили, будто
Дёркисс не боится даже черта, потому что сама она злее всех чертей.
Но откуда было знать это гиене Буки?
Буки, пошатываясь, вышла на тропинку и остановилась перед
Дёркисс.
Облизнулась жадно гиена Буки и спросила:
— Послушай-ка,
Завтрак, отчего твой Обед так ревет?
Дёркисс сразу смекнула, почему гиена назвала ее Завтраком, а сына ее Обедом.
Повернулась она через правое плечо к своему сыну Магатту, который унаследовал скверный нрав своей матушки и орал изо всех сил, и закричала еще громче, чем он:
— Замолчишь ты или нет?
Я уже скормила тебе одну гиену.
Неужели тебе этого мало, хочешь еще?
Буки испуганно прижала уши и метнулась в заросли.
Так она и не съела ни Завтрака, ни Обеда.
