Далеко-далеко, там, где девять рек в один поток слились у подножья девяти гор, шумел могучими ветвями черный кедр.
Под его шелковой хвоей, опершись на крепкий ствол, давным-давно стоял маленький шалаш.
В этом шалаше жил пожелтевший от старости, словно дымом окуренный дед.
И были у старика три внучки, одна другой краше.
Вот пошел дед за дровами.
Поднялся на лесистую гору, увидел лиственницу с черными ветвями.
— Это дерево на корню высохло.
Один раз ударь — оно и упадет.
Вытащил старик из-за пояса острый, как молодой месяц, топор, ударил лезвием по стволу, и вдруг, откуда ни возьмись, выскочил страшный зверь, да как вцепится зубами в руку!
— Ой, ой! — заплакал старик. — Отпусти, отпусти меня.
Я тебе, что хочешь, дам.
— Ладно, — отвечает зверь человечьим голосом. — Отдай мне твою любимую внучку.
Пришел старик домой и говорит старшей внучке:
— Не пойдешь ли ты к этому зверю?
Я слово дал.
Оглянулась девушка, увидела зверя.
— Лучше, — говорит, — в воду брошусь!
Старик спросил вторую.
— Лучше удавлюсь!
— А ты,
Чечек, мой Белый Цветок, не согласишься ли?
Младшая внучка подняла голову.
Ее круглые глаза полны слез:
— Что обещано, то должно быть исполнено.
Чему быть, то и будет.
И повел зверь девочку по долинам, по холмам, через реки, сквозь леса.
Пришли они на золотую поляну, где лиственницы всегда зеленеют, где светлый ключ без умолку стрекочет, где кукушка кукует весь год.
На краю этой поляны, под боком у синей горы, увидела
Чечек семь сопок, прозрачных, словно вечноголубой лед.
Зверь подошел к средней сопке, ударил лапой — распахнулась в ледяной сопке дверь, и открылся белый высокий дворец.
Вошла
Чечек.
На столах — расписные чаши с едой.
На стенах двухструнные топшуры и серебряные свирели-шооры.
Они сами собой звенят, а невидимые певцы песни поют.
На привет они не отвечают, на зов не откликаются.
Стала жить
Чечек в сопке голубой, в белом, как лед, дворце.
Внутри нет никого, снаружи страшный зверь лежит, сторожит девочку день и ночь.
Когда
Чечек в своем худом шалаше жила, она утреннюю зарю песней встречала, зарю вечернюю сказкой провожала.
Не с кем ей было теперь посмеяться, слово молвить некому.
А старшие сестры вышли замуж за метких охотников.
Вот надумали они проведать маленькую
Чечек.
— Если умерла она, мы о ней поплачем, песню споем, если жива — домой увезем.
Собираясь в дорогу, жирного мяса нажарили, в дорожные мешки-арчимаки сложили.
Араки
Арака — хмельной напиток, приготовленный из молока.] наварили, в большие меха налили.
Оседлали сытых иноходцев и отправились в путь.
Услыхал страшный зверь топот копыт, увидал двух сестер на резвых конях.
Ударил зверь лапой, и сверкающий ледяной дворец обернулся жалким шалашом.
На голой земле — облезлые звериные шкуры, у костра — почерневшая деревянная чашка.
Вышла
Чечек из шалаша, низко сестрам своим поклонилась.
— Милая ты наша
Чечек, — заплакали сестры, — не нужно было тебе деда слушать.
Садись на коня, взмахни плетью — и даже птица быстрокрылая тебя не догонит.
— Слова своего я не нарушу, — молвила
Чечек.
— Ох, несчастливая ты родилась,
Белый Цветок! — вздыхали сестры. — Видно, гордость твоя заставит тебя умереть здесь, в этом грязном шалаше.
Так, причитая и горюя, съели сестры привезенное мясо, выпили араку, крепко-крепко
Чечек поцеловали, сели на коней и поскакали домой.
А страшный зверь ударил лапой — исчез шалаш, и на его месте стал дворец, краше прежнего.
И вот хан той земли задумал женить своего старшего сына.
Всем людям велел он прийти на свадебный пир.
Даже
Чечек услыхала об этом празднике, даже
Чечек позвали на этот великий той
Той — праздник.].
Заплакала она, в первый раз застонала:
— Ах, не петь мне теперь, не плясать больше на праздниках.
Страшный зверь подошел к ней, человечьим голосом заговорил:
— Долго думал я, моя тихая
Чечек, чем тебя одарить, как тебя наградить, — и положил к ее ногам золотой ключ. — Открой большой сундук.
Золотым ключом
Чечек отомкнула алмазный замок.
Откинулась кованая крышка.
Словно кедровые орехи, насыпаны в сундуке серебряные и золотые украшения.
Опустила руки в сундук — будто в белой пене утонули руки в мягких одеждах.
Чечек долго одевалась, выбирая.
Но и без выбора если бы она оделась, все равно прекраснее нет никого на земле.
Переступила
Чечек через порог — у порога бархатно-черный конь стоит.
Жемчугом украшена узда, молочным блеском сияет серебряное седло, шелковые и жемчужные кисти висят до земли.
В одежде белой, как раннее утро,
Чечек быстро-быстро поскакала на черно-бархатном коне.
Вот перевалила она через высокие горы, перешла бродом быстрые реки, и слышит
Чечек позади себя топот копыт, и слышит — голос густой и низкий ласковую песнь поет:
Если стременем воду черпну,
Глотнешь ли?
Если на расстоянии дня пути ждать буду,
Придешь ли?
Обернулась
Чечек, увидала юношу.
Он сидит верхом на жемчужно-белом иноходце, на нем шуба, крытая черным шелком, на голове высокая соболья шапка.
Лицо у него, как вечерняя луна, — круглое и розовое, черные брови его красоты такой, что и рассказать нельзя.
— Дьякши-ба?
Как живете? — поздоровался всадник.
— Дьякши, хорошо живу, — отвечает
Чечек. — Слерде дьякши-ба?
Как вы поживаете? — и сама слов своих не слышит.
Сердце будто иголкой прокололо, по коже мороз пробежал.
Глаз поднять она не смеет, вниз посмотрела, увидела — ноги юноши вдеты в стремена, медные, большие.
Будто опрокинутые чаши, глубоки эти стремена, будто два маленьких солнца, они сияют.
Если стременем воду черпну… —
опять запел юноша.
Чечек и всадник в одно время приехали на великий пир.
Женщины, не мигая, на юношу глядят, из тепши-таза мясо вынуть позабыли, чаши с аракой стынут в руках.
Мужчины на
Чечек не дыша смотрят, оборвались их песни, погасли их трубки.
И дед и обе сестры тоже были на этом пиру.
Увидели они юношу и вздохнули:
— Если бы наша милая
Чечек с нами жила, этот молодец был бы ей женихом, — сказала старшая сестра.
— Если бы
Чечек на этот пир пришла, она и сама к зверю не воротилась бы, — ответила вторая.
Не узнали они свою
Чечек в ее светлой одежде.
Сама
Чечек подойти к ним не посмела.
Солнце прячется за гору,
Чечек садится на бархатно-вороного коня.
Повод к себе потянула, тихонько оглянулась, на юношу посмотрела, опустила глаза и хлестнула коня.
Вот уже проехала
Чечек половину пути и опять слышит топот копыт, и опять тот же голос, мягкий и густой, ту же песнь поет:
Если в ладонях воды принесу,
Отопьешь ли?
Если на расстоянии месяца пути умирать буду,
Вспомнишь ли?
— Хорошо ли время провели? — слышит
Чечек.
Нежное лицо ее стало белым, как сухое дерево.
Слова вымолвить она не может, даже повод уронила.
А юноша нагоняет ее, вот-вот поравняется…
Чечек своего коня поторопила, не оглянувшись ускакала.
У голубой сопки, у золотой двери она спешилась.
— Здравствуй! — говорит ей человечьим голосом страшный зверь. — Весело было тебе на пиру?
Каких людей там повидала?
— Хорош ли был праздник, не знаю.
Сколько там народу — не считала.
У большого хана на великом пиру я только одного человека видела, только о нем думала.
Он ездит на жемчужно-белом иноходце, носит шубу черного шелка, соболья высокая шапка на голове у него.
Страшный зверь встряхнулся.
Со звоном упала черная шкура.
Тот, о ком
Чечек весь день думала, перед ней стоит.
— Добрая моя
Чечек — Белый Цветок!
Это я семь лет страшным зверем был, это ты меня человеком сделала, своей верностью злые чары сняла, злое колдовство разрушила.
А топшуры и шооры звенели, гремели; певцы, невидимые, смеялись и плакали, слагая великую песнь.
Наши кайчи-песенники ее подхватили и нам с любовью принесли.
