Его руки бережно касались бумаги. В своем осеннем шерстяном пальто, он казался несуразным и большим, эдаким медведем с переливающимся белым золотом хохолком, притягательной, слегка кривоватой улыбкой и постыдными историями за душой. А сейчас он сидел за столом, прикрыв свои еще чуть ли не юношеские плечи этим ужасным осенним футляром, и что-то неаккуратно выводил на желтоватых страницах. Так он казался другим - шкура медведя спадала, обнажая ещё не совсем мужчину, но уже и не мальчика.
Тонкие худые запястья скользят по столу, ты видишь это и понимаешь, что, если не забота о девушке, они больше ни для чего не годны. Ему и не следовало утруждаться. Его полет мыслей возносил его к богам как равного.
Рубашка, собранная на локтях шелестела, отбрасывала неровные тени, кривые лучи, но не заглушала езды ручки по бумаге.
Его сосредоточенный взгляд пленял своей безучастностью - нет мира, если вдруг исчезнут эти строки. На очерченных скулах и впалых щеках желваки напряжения, блестящие губы сверкают и манят.
И все вокруг знали: ни слова, ни звука! Такой не прощает, не допускает поблажек.
Среди его фавориток американка, актриса и тысячи тех, кому нет и восемнадцати. Пленяли его строки и руки, золотые кудри, вольный нрав, где ни слова о приличиях и общественном порядке.
Желтоватые страницы чернели одна за одной, не зная, как трагично всё выйдет.
