Птицы и голоса птиц.
Деревья и верхние значения деревьев.
Человек на спине. Приколот к земле сухими булавками сосен.
На радужке – радуга, это ведь тоже знак.
Тихо поёт, затерявшийся в облаках,
церковный магнитофон.
И в тот самый книжный момент, когда человек превращается в слух,
а потом превращается в неподвижный деревянный брусочек,
а потом остаётся выбрать одно из двух –
либо здесь умереть, либо всё-таки подождать свою смерть,
но всё равно умереть именно здесь, – ему вдруг
приходит в голову, что фитонциды –
совершенно невозможно заритмизировать и зарифмовать,
и что же ему теперь делать с таким бесполезным словом,
когда оно повсюду – не только все ноздри в нём,
но и лёгкие; весь этот воздушный парфюм –
от тропы до самого моря – отфитонциден
по самые гривы, понятно теперь почему
ухмыляющихся, ливадийских львов.
Бабочки и крылья бабочек.
Камни и геометрия падения камней.
Человек в лесу размышляет о тщетности
причисления себя к любой из церквей.
И хоть бы один святой проходил по образу и подобию,
бормоча себе в бороду и слагая песни, алкая веры.
Неизвестно, что лучше – дантевский зум
или «мне нужны руки, простёртые ко мне»,
а вечером ожидается острый миндаль, жареный сыр
под лимонным соусом и звонкая сладость мадеры.
Но как совершенно пошатываются светлячки,
помешанные на своём невечернем свете,
когда человек закреплён узлами, сухими булавками хвойных ниток,
с пустыми ушами услышал глазами кричащую немоту аммонитов
под запись церковного пения.
Ящерица и кожа ящерицы.
Корабли и отсутствие кораблей.
Человек на спине приколочен к земле каким-то из тех гвоздей,
которые выпали изо рта заблуждённого плотника,
он был удивлён, что он плотник –
под бризом и фёном в его потаённом саду
бругмансии и пенстемоны
размноженными граммофонами озвучивают тишину.
Вот поэтому гвозди и падают в дыры китайских монет.
Вот поэтому спящий вулкан начинает дышать за секунду до проблеска страха.
Человеку в лесу деревянным брусочком лежать до скончания лет.
И в согласии будут и тысячелистник, и ты, и черепаха.
Если только не выключат свет.
