Увидев нас,
Пётр Петрович закричал:
— Кто к нам пришёл!
— Мы просто так пришли, — сказал Алька.
— Ну и замечательно! — сказал он. — Вот и замечательно!
Я слышу шум из комнаты.
Там как будто что-то двигали, катали по полу шарик, словно скоблили чем-то по стеклу, и пели.
Мы вошли в комнату.
Один из младших сыновей Петра Петровича сидел на полу.
В руках он держал молоток.
Он вбивал в пол гвозди.
Несколько гвоздей лежало рядом с ним.
— Смотрите! — крикнул я. — Смотрите, что он делает!
— Безобразие! — сказал Пётр Петрович. — Какое безобразие!
Не успел я пойти открыть вам дверь… — Он выхватил молоток у сына. — Где ты взял его?
Сын проворно встал с пола.
Успел зажать гвозди в кулак.
Пётр Петрович положил молоток на стол.
— Мать ушла, — сказал он, — а они разошлись…
На столе молотка уже не было.
Теперь стук раздавался из кухни.
— Одну минуточку, — сказал Пётр Петрович.
Он быстро пошёл в кухню.
Из-под дивана выкатились двое других сыновей Петра Петровича.
Из другой комнаты вышел четвёртый сын.
Он был постарше этих.
Но младше меня.
Он молча смотрел на нас.
Он хотел что-то спросить.
Я это чувствовал.
Но он ничего не спрашивал.
И я смотрел на него и тоже ничего не спрашивал.
Вдруг он сказал:
— Я рассказ написал.
Мы с Алькой переглянулись.
— Рассказ? — спросил я.
— Ага, — сказал он.
— Ну и что? — спросил я.
— Ничего, — сказал он.
Он опять стал молча смотреть на меня.
— Хочешь прочесть? — вдруг спросил он.
— Давай, — сказал я.
Он протянул мне листок.
— Вслух читай, — сказал он.
Я стал читать вслух.
Этот рассказ был написан большими буквами:
З В
Е А.
П.
А
Е
О»
Ы
И
О
У
У И
И:
Ы
А
Е
Е
М,
А!»
Т
Е
Е
О,
Е,
Е,
С
М,
И
Ы
ЩЁ
Е
И:
Ы
А
Е
Е
М,
А!»
Г
Я
М,
И
О
Л С
М
Ь.
—
П! —
Л
Й. —
А
Е
Ы
Е
М!
М
О
Ь
О.
Я кончил читать.
— Я ещё напишу, — сказал сын Петра Петровича.
Он свернул листок вчетверо.
Сунул за пазуху.
Вздохнул и сказал: — Если ты хочешь знать, я громадную книгу могу написать.
Только мне мешают.
Слишком много шума.
Скоро мы на новую квартиру переезжаем.
Вот там я напишу.
В комнату вошёл Пётр Петрович.
Он вёл младшего за ухо.
В другой руке Пётр Петрович держал молоток.
Малыш всхлипывал.
— Вы меня простите ради бога, — говорил нам Пётр Петрович, кладя на стол молоток.
— Вот этот стул я сломал, — объявил малыш.
— Зачем? — спросил я.
— Не знаю… — сказал он задумчиво.
— Отойди отсюда, — сказал ему Пётр Петрович.
Он отошёл к столу.
Взял молоток.
И пошёл на кухню.
— Ангелины Петровны нет, — сказал Пётр Петрович, — поэтому такой беспорядок…
— Ничего, — сказал я.
— Ваш сын прочёл нам рассказ, — сказал Алька.
— Он был в пионерском лагере, — сказал Пётр Петрович. — Приехал оттуда с большими впечатлениями, всё время вспоминает лагерную жизнь и пишет рассказы на эту тему, я ему в этом не перечу, пусть занимается чем хочет.
Он не читал вам рассказ про самолёты?..
— Про самолёты не читал, — сказал я.
Из кухни раздавался стук.
— Чёрт возьми! — сказал Пётр Петрович.
Он быстро ушёл туда.
Только сейчас я заметил самого старшего.
Он сидел за маленьким столиком.
Я подошёл к нему.
Старший сын Петра Петровича рисовал какой-то странный предмет.
Он даже не обернулся, только закрыл рукою лист.
— Не мешайте, пожалуйста, — сказал он.
Вошла Ангелина Петровна.
Я сразу понял это.
Мы с Алькой с ней поздоровались.
Она поздоровалась с нами.
Появился Пётр Петрович.
В руках он держал молоток.
— Вы не стесняйтесь, — сказал он нам, — вы, пожалуйста, не стесняйтесь.
Вот выпьем чайку, а потом я кое-что покажу вам, как истинным ценителям искусства.
Садитесь за стол, не обращайте внимания на весь этот шум…
Пётр Петрович положил на стол молоток.
Я всё смотрел по сторонам.
На стенах было много репродукций.
Тут были люди в шлемах, и туманные пейзажи, и какие-то красавицы, и были кони, и лодка, мчавшаяся по волнам с людьми.
А под самым потолком висела незаконченная; наверное, та самая картина, о которой нам говорил Пётр Петрович.
Все сели за стол.
Только старший сын сидел за своим маленьким столиком.
Он всё рисовал.
— Вот этот, — вдруг сказал Пётр Петрович, показывая на старшего сына, — учится в художественном училище.
Рисует специально, умышленно какую-то безграмотную чепуху и уверяет, что это и есть самое прекрасное на свете искусство.
Уверяет, что это какое-то движение вперёд, что-то неизмеримо космическое, что-то недосягаемое, какой-то, в общем, модерн… я вам сейчас покажу!
Пётр Петрович встал, ушёл в другую комнату.
Младший сын Петра Петровича дёргал меня за штанину.
— Нигая, нигая, нигая… — повторял он.
— Что он говорит? — спросил я.
— Он пьёт чай, — сказал Ангелина Петровна, улыбаясь, — и рад сообщить всем, что чай совсем не горячий.
— Ялад, ялад, ялад, — сказал младший.
— Он сообщает всем, что он рад по этому поводу, — сообщила Ангелина Петровна.
— Ну, так вот, — сказал Пётр Петрович, неся в руках маленький холстик.
Он поставил его на стул. — Вот до чего можно докатиться!
Разумеется, его этому не учат.
— Что это такое? — спросил я.
— Это мой портрет! — сказал Пётр Петрович. — Творение рук вот этого молодого человека! — Пётр Петрович показал на старшего. — И он уверяет меня, что это я!
Вот этот кубик и этот красный квадрат — это я!
До чего можно дойти, до чего доработаться, что своего родного отца представлять в таком виде!
А я ведь ему позировал.
Сидел.
Он ведь меня с натуры рисовал.
Не двигайся, — говорит, — папа, а то не получится!» Смотрел на меня, рисовал — и нарисовал вот этот кубик и квадрат!
Ведь это полное пренебрежение к человеку, не говоря уже об отце!
Он, выходит, на меня не смотрел, когда рисовал.
Его голова была забита какими-то ничтожными мыслями — всех на свете удивить, показать всем и всякому, какой он оригинал!
Старший сын Петра Петровича всё так же не поворачивался.
Он сидел всё так же спиной.
— Успокойся, пожалуйста, — сказала Ангелина Петровна.
Пётр Петрович махнул рукой.
— Атечик!
Атечик!
Атечик! — кричал младший сын Петра Петровича.
— Это он так отца зовёт, — сказала Ангелина Петровна.
Внимательно смотрел на молоток другой сын Петра Петровича.
Я смотрел на портрет.
Я не мог понять, почему старший сын Петра Петровича так нарисовал своего отца.
Я хотел, чтобы он повернулся, чтобы можно было посмотреть на него.
Он вдруг повернулся.
Он был похож на Петра Петровича.
Как будто это Пётр Петрович совсем молодой.
Только волосы у него были длиннющие.
Он сказал:
— Вот это поколение поймёт меня! — Он показал на нас.
— Это бред! — сказал Пётр Петрович.
— Это гениально! — сказал сын Петра Петровича.
— Это глупость, — сказал Пётр Петрович. — С каким уважением малые голландцы оттачивали селёдочные головы, и с каким пренебрежением ты относишься к своему отцу…
— Это логически построенное композиционное решение, — сказал сын Петра Петровича. — Я должен иметь своё «я»!
— Кошмар! — сказал Пётр Петрович.
Он схватился за голову. — Иметь, но не совать всем в нос!
— Бузылюки! — сказал младший сын Петра Петровича.
— А Пикассо? — спросил старший сын Петра Петровича.
— Аколоко! — сказал младший сын Петра Петровича.
— Принеси ему из кухни молоко, — сказала Ангелина Петровна одному из сыновей.
— Вечный спор, — сказал Пётр Петрович.
Он не хотел разговаривать.
— Кто такой Пикассо? — спросил я.
— Один художник, — сказал Алька. — Мне о нём рассказывал один художник.
— Но я могу экспериментировать? — спросил сын Петра Петровича.
— Можешь, — сказал Пётр Петрович. — Можешь.
Только я тебе позировать не буду.
И они тоже, — он показал на нас, — они тоже тебе позировать не будут.
— Не будем! — заорали мы с Алькой.
Старший сын Петра Петровича зло на нас посмотрел.
— Вы ещё запоёте! — сказал он.
— Ты сам запоёшь, — сказали мы.
Здорово смело мы ему сказали!)
Он показал нам кулак.
Мы сделали вид, что не видим.
— Хочу мильдиди! — сказал младший сын Петра Петровича.
— Это он купаться хочет, — сказала Ангелина Петровна.
— Ди-ко-ко! — сказал младший сын.
— Это слово мне незнакомо, — сказала Ангелина Петровна.
Пронеслись по комнате два других сына Петра Петровича.
Исчез со стола молоток.
Я смотрел на картину Петра Петровича, подвешенную к потолку.
Она висела как-то боком, криво, и я, наклонив голову, рассматривал на ней людей, переплывающих реку, и танки.
— Пойдёмте-ка со мной, — сказал Пётр Петрович, вставая, — я хочу вам кое-что показать.
Мы прошли с ним в другую комнату.
Из кухни раздавался стук.
Один из сыновей Петра Петровича продолжал вбивать куда-то гвозди…
