говорит мне мама — а ты напиши им правду,
такую, чтоб жгло глаза,
правду-плеть, правду-жестокое-наказанье,
правду голую, громкую, страшным, кричащим матом,
правду, доченька, лжи и так здесь — греби лопатой
что мне написать им, мама? о том, что мы все одни?
сколько ни плоди друзей, возлюбленных и родни,
сколько ни тряси из них обещаний, кивков и клятв —
всё равно они в тебе погибают, рушатся и болят
что не будет ни кары, ни кармы для всех — только как попало,
словно кто-то слепой стреляет по нам из гранатомёта;
снится дом из гниющих досок и хлипких балок,
я всё жду на пороге невидимого кого-то
но никто не выходит, мама, и я поднимаю пушку,
я иду воевать, забирая всё грубой силой,
никуда не поеду больше. останусь здесь, потому что
всё, что можно я, мама, исколесила
ни награды, ни наказания, ни шиша нам,
пей по пятницам, молча листай каталог ашана
и ходи по тоннелям эго, веди раскопки,
а ребёнка в груди у себя выноси за скобки
и вот если там, в тупиках своих и тоннелях
ты находишь свет — да хоть слабый, дрожащий, жидкий —
ты решаешь,
что же с ним дальше
делать:
выносить его,
погасить его
или жить там
редкие, мама, его из себя выносят,
чаще гасят или скрывают, припрятав наспех
вот такая тут правда. зябко. темно. и осень.
думаешь, стоит это записывать?
в сотый раз-то.
